Сергей Соловьёв - Спасатель

— Как же это? — удивился Вараксин.

— А я и сам не пойму, знаешь, — огорчался Лариков, — вроде вор. И прошел так тихо, чтобы травой не шелохнуть…

Сидели во дворе телестудии. Лавочка стояла среди деревьев. Прямо в траву были свалены остатки каких-то декораций. Лариковская картина затерялась среди них.

— Вот мне вчера тридцать три стукнуло, — сказал Лариков, соображая, — и Лермонтова, понимаешь, действительно уже застрелили. Она мне про это еще с утра вчера сказала.

— Кто?

— Веденеева.

— А Лермонтов тут при чем?

— Видишь ли, Коля. Я до института косноязычием мучился. А теперь вот преодолел. Ты меня хоть во сне разбуди, я тебе такое порасскажу. Заслушаешься. И все, понимаешь, красиво, тонко, умно…

— Профессия?.. — осторожно предположил Вараксин.

— Не в этом дело.

— А в чем?

— В соответствие приводить надо…

— Что?

— Да слова с делами. Или дивных тех слов даже под пыткой не говорить.

Помолчали. Вараксин в тишине подкидывал шляпу. Подкинет — поймает. И опять. А вокруг птички щелкают.

— А ты вот уехать хотел, — в раздумье сказал наконец Вараксин, — нехорошо…

— Что?

— Да вроде напраслину возводил. На ребят. На себя. А они-то, гляди, — приводят… в соответствие. В то самое… Получается, понимаешь, что они-то уже приводят, ну а мы, понимаешь ли, все о том говорим, говорим, говорим…

Шляпа ловко летала в воздухе. Вниз-вверх. Вниз-вверх. Птички щебетали беспечно. Деревья глухо шелестели начавшей желтеть листвой.

Ноги Вилька опять закинул на балюстраду. Сам в кресле. Тихонько посвистывал. Независимо и протяжно. Глядел в бинокль.

Ася все в прежней позе: на диванчике, опершись головой о беленую стенку.

— Согрелась? — спросил, не повернув головы.

Ответила не сразу. Но все же ответила:

— Да…

Флаг повис. Перед вечером наступало безветрие.

— Тебе объяснить, наверное, что-то надо? — вдруг спросила его Ася.

Он не ответил. Будто не слышал. Глядел в бинокль.

— Надо, — сказала тогда сама себе.

Телеграфный бланк.

«Не ищи меня. Я думаю. Но назад все равно нельзя».

Подписи нет.

Вся семья Ганиных в сборе. Сам Гриша. И родители-подполковники. Конечно, оба сейчас в гражданском.

Дело происходит в саду родительского дома. Кудрявый, ухоженный палисадник. На клумбах яркие осенние цветы. Гриша сидит на табурете посередине посыпанной желтым песком дорожки. Неподалеку отец моет автомобиль. Автомобиль называется «Нива». Не Гришиному, конечно, чета. Он его моет из длинной водопроводной кишки. Брызжет из нее тоненькая чистая водяная струйка. Отец по-домашнему. Галоши, телогрейка, галифе.

Мать вертит в руках телеграмму:

— А назад почему нельзя?

Гриша пожимает плечами.

— Мило, — удивляется мать, протягивает телеграмму Грише. — Возьми.

Отец к ним не поворачивается.

— Гадость какая, — ровно говорит мать. — И это называется учитель. За такое его судить можно.

— Что ты говоришь? — морщится Гриша.

— И она хороша — диво! — продолжает мать. — Мы к ней, как к дочери. Она отказ в чем-нибудь видела? Стыд, спрашивается, есть? Девочка еще совсем. Она, видите ли, думает. А раньше? Что ей раньше думать мешало?

— Перестань, — просит Гриша.

— Что ты мямлишь? — взрывается тут мать. — Ты мужчина или кто? Ты за себя хотя бы бороться намерен? У него жену увели, а он слюни пускает.

Гриша не отвечает.

Отец все прыскает на автомобиль водой.

— А ты что молчишь? — И того настигает вопрос. — Тут драма, а он блеск наводит. Нас всех грязью облили. Не ототрешь!

— Какой грязью? — удивляется Григорий.

— Ты замолчишь наконец? — уже почти кричит она на сына. — А ты рот раскроешь все-таки? — Это мужу.

Тот стоит к ним спиной, не двигается. Застыл. Струйка в одну точку бьет.

Дошло до обоих разом. Бросились к нему. Усадили на порожек автомобиля. Лицо бледное. Рот широко раскрыт. Вдохнуть боится. Приступ.

Мать вытащила из кармана фартука нитроглицерин. Потом валидол отцу под язык. И вроде бы того отпустило.

— Что-то, Григорий, делать надо, — сказал наконец сыну тихо. — Под лежачий камень вода не течет.

— Так и написала «думаю»? — переспросил Вилька.

— Ага.

Смеркалось.

— Забавно. А когда выходила за него — не думала?

— Нет. Он предложение сделал. Семья хорошая. Все выходят. И мне пора.

— Все?

— Я не любила его, что ли, понимаешь?

— А он?

— А он и не знает, что это такое. Я для него — хорошая вещь. Хорошо скроена. Ладно сшита. Ему нравится. И ни про какую любовь он и понятия, наверное, не имеет.

— А ты?

— Думаю, имею.

— Уверена?

— Да.

— Любила кого-нибудь или как?

— Допустим.

— А чего ж за того замуж не вышла?

— Во-первых, при чем же тут замуж? А во-вторых, это сложно всё очень. Не очень типичный, знаешь, у нас получился роман.

— А топиться — типично. И просто.

— Я не топилась. Это ты меня напугал. Может, я бы поплавала, охладилась и на берег сухая бы вышла.

— Фигня, — сказал он злобно.

— Что?

— Все. И роман твой. И утопление. И меня ты за осла зря считаешь — гордая. А там живой человек мучается. Какой-никакой — а муж. А то навыдумывала себе и квохчешь. Фигня.

В раздражении он стукнул кулаком по перилам и ушел.

Ася осталась одна.

На фоне синеющего предвечернего неба одиноко стоял их дом. Ворота по-прежнему были распахнуты настежь. В темной глубине едва виднелась яхта.

Из ворот вышел Виля. Остановился на пороге. Засунул руки в карманы. Глядел перед собой зло.

Из лесу начало тянуть туманом. Он медленно выплывал из рощи, мягко обволакивал низ дома, втягивался в черноту ворот. Темно еще не было.

— Ты, наверное, думаешь, что я дрянь? — спросила она, неслышно появившись рядом. — Капризная идиотка, и все?

Виля молчал.

— Обидно. Я, правда, сильно любила одного человека. И очень верила ему. А потом он взял меня и предал. Ни за чем, просто так. Понимаешь, вот тут-то жить мне по-настоящему расхотелось.

…Выплыло в тишине то давнее летнее дерево. Ливень длился. Серебрящийся, как ртуть. Рос шум дождя. За ливнем стояли они, Ася и Лариков. Потом шум понемногу стал стихать. Но дерево не исчезло. И светлый ливень не переставал…

— Из-за Ларя все, что ли? — изумился Виля. Ася не ответила.

— Он и предал?

И опять она смолчала.

— Так я и думал, — почему-то довольно сказал Виля и даже в ладоши хлопнул. — С него станется.

— Чему же ты радуешься, дурак? — удивилась она.

Стояли в воротах и казались очень маленькими отсюда. От леса все плыл туман.

— Все-таки ты офонарела, — подумав сказал Вилька. — Это нужно же, правда… найти себе… предмет.

Ганин сидел на кухне. Белый кафель блестел у него за спиной. На светлом пластике стола лежала стопка чистой бумаги. Ганин в раздумье покусывал шариковую ручку.