Сергей Соловьёв - Спасатель

Николай влез на мотоцикл. Валентин уже сидел в коляске. Включили фары. Потом зажигание, газ.

Беспечно дурачась, Андрей подталкивал мотоцикл сзади. Неразборчиво крича, бежал за ним, потом отстал. Махал вслед рукой.

Побрел улицей. Возбуждение угасло. Стал негромко насвистывать что-то. Свернул за угол. Увидел ее сразу. Остановился оторопев.

Ася спала у калитки. Картина стояла рядом.

«Это с Боттичелли копия», — тупо подумал Андрей, и больше в голову ему не пришло ничего.

От звезд, от месяца было светло. Туман кое-где еще лежал. Неслышно ступая, Лариков подошел к Асе. Поднял руку. Хотел тронуть ее за плечо. Но отчего-то замер. Ася, увидел, спала. Бесшумно переступив с ноги на ногу, вдруг воровато шагнул к калитке. Петля не скрипнула. Андрей ушел. Ася открыла глаза.

Света в комнате не включил. Сидел на кровати, тупо пытаясь понять, что произошло. От звезд и здесь темно не было.

Потом пробежал сквозь деревья назад, шелестя травой. В тревоге загавкал Гошка. Лариков выскочил за калитку.

Прислоненная к пустой лавке, стояла картина.

Ася ушла.

Блуждая, кружил переулками. Никого не было. Тихо. Ночь.

Ганин сидел на табуретке, привалившись к кафельной стене. В кухне было чисто, светло. Свет казался нестерпимо ярким.

Андрей остановился на лугу. Занимался рассвет. В доме Веденеевой все окна были темны. Одно горело. Картину Лариков принес с собой.

Озираясь, поднимался по лестнице. Остановился у двери, огляделся, боясь ошибиться. Чего-то посчитал в уме. Все сходилось. Протянул палец к звонку.

Ганин услышал звук, но не шевельнулся. Вдруг ему стало страшно.

В тишине отчетливо прозвенело еще раз. Тогда Ганин встал, но прямо к входной двери не пошел, по-прежнему боясь чего-то. Свернул в ванную. Включил свет. Оглядел себя в зеркале.

Опять звонок. Ганин открыл дверь.

На площадке стоял Лариков. Рядом с Лариковым — картина.

— А Ася?.. — начал было Андрей, но запнулся. Ганин соображал.

— Ты? — Внезапно все дошло до него.

— Я, — ответил Лариков. — А чего вы все вдруг сегодня мне «тыкать» стали?..

Вместо ответа Ганин тихо притворил дверь. Опять дринькнул звонок. Ганин снова открыл дверь.

— Что с тобой? — спросил Лариков, изумившись выражению ганинского лица.

— Я убью тебя, понял… — просто сказал Ганин. И дверь опять хлопнула. В этот раз очень громко. Вроде выстрелили…

Свет потихоньку прибывал. Ася и Лика сидели на мостках, уходивших в озеро. Ася закрыла голову руками, но слез не было.

— Не надо, родная, — тихо шептала Лика. — Он просто дурак. Значит, умный дурак. Такое тоже бывает, знаешь…

Плыла лодка. Паша толкался шестом с кормы. Перед мостом остановились.

— Оля, — позвал в туман Бадейкин.

Никто ему не ответил. Немо стояло большое дерево. Облаком сквозь туман.

«Теперь переходим к водным процедурам», — где-то сказало радио.

Узкая, как пенал, комната. Шкаф, кровать, окно. Стояли у двери, приложившись к ней ушами. Ботинки Виля держал в руках.

— Там соседи тоже, кажется, перешли… к процедурам, — прошептала Оля.

— Вроде, — подтвердил Вилька. Щелкнул замок, звякнула цепочка.

— Ушли, — обрадовалась Оля. — Теперь идти можно.

— Знаешь, — смущаясь, попросил тогда Вилька, — я один пойду, ладно?.. Мы давай с тобой здесь попрощаемся…

— Хорошо, — покорно согласилась она.

— Счастливо тебе, — сказал Виля, слегка встряхнул ей руку, подумал и ткнулся губами куда-то возле уха.

— Счастливо… — эхом отозвалась она.

У кромки острова темнела лодка.

Молча сидели в траве. Паша перебирал гитарные струны, Бадейкин глядел в землю.

Ветер едва шелестел травой. Утренние птицы не начинали. Песен сегодня не было. Штанов не зажигали.

Спальный вагон стоял на запасных путях. Кое-где между рельсами росла трава.

Мать стелила постели в пустом купе. Сегодня она была в форме — серая мужская рубашка, берет, кокарда с железнодорожными «крылышками».

— Все не как у людей, — причитала она, вскрывая пакеты со свежим бельем. Откусывала нитки пломб. Виля пробовал помогать. От белых пластиковых стен, от никеля и чистых зеркал в купе было слепяще светло.

— Вот почему ты меня провожаешь? — спрашивала она сквозь слезы. — Ведь это я тебя провожать должна. Такой день!

— Ладно тебе. Не заводись… — ненастойчиво бубнил он в ответ.

— Господи, Виленька. А ведь ты балбес у меня, — вдруг призналась, не боясь, что услышит кто, уткнулась ему головой в грудь, и Виля ее осторожно приобнял.

Многократно отражались в светлых зеркалах, были одни.

— Ведь ни специальности у тебя, ни идеалов… это как же такое случилось, а?

Отвечать он даже и не пытался.

Двор военкомата запружен народом. Играют гармошки, и песни, и хохот, и гул. Майор и старшина с мегафоном в руке пробираются сквозь толпу.

— Тихо! — говорит в мегафон старшина.

Но шум стихает не сразу.

— Слушать команду! — продолжает старшина. — Отправка назначенных на сегодня переносится на завтра. Явиться в восемь ноль-ноль. Просим проводы временно прекратить.

Майор стоит рядом, руки заложил за спину, сапоги блестят, фуражка новая. Снова вразнобой грянули гармошки. Крик, смех, гул.

Виля стоит на фоне белой стены какого-то здания прямо во дворе военкомата. В ногах — котомка.

На треноге установлена камера. Тренога на тротуаре.

— Давай, — ободряюще говорит ему Вараксин. Поля шляпы франтовато загнуты. Бритый, свежий, собранный. Вроде бы и не было ничего вчера. Оператор внимательно смотрит на Вилю сквозь глазок аппарата. Магнитофон поставили прямо на траву.

— Спокойно, — продолжает Вараксин. — По-человечески, знаешь. Просто. И про бездуховность. И про перелом…

Виля глядит перед собой.

— Начинай.

Виля молчит.

— Ты что, правда убогий совсем? — вдруг спрашивает у Вараксина очень просто. — Так и не смекнул, что я тебя морочу? Ну какой тебе перелом от меня, к черту, нужен? Тошно мне, понимаешь? Голова болит. Ясно? И иди ты со своей философией знаешь куда? Знаешь, наверное. Вот туда и иди…

Вилю колотила злость.

— Ну что вы с Ларем про эту дурацкую вашу «духовность» заладили? Как попки, честное слово. Ну тот еще ладно. Вроде бы по специальности. Деваться некуда. Ну а ты? Ты что, бабки на ней зарабатываешь? Хорошо за нее платят, может? Или карьеру себе мастыришь? Ускоренными темпами… Ты где ее видел, духовность эту свою распрекрасную? Или вот он ее, может, видел? — Вилька показал на оператора. — Или он? Я — нет. Она на что похожа больше? На птичку? Или все-таки на собачку?