Сергей Соловьёв - Спасатель

— И уменьшительно тоже, наверное, Оля, — подумав, ответила Оля.

Песня все длилась.

Мать склонилась к Вилиному уху, зашептала:

— Я за тебя рада. Она мне, знаешь, нравится…

— Ты рада, и я рад, — уклончиво согласился Вилька.

Кто-то полез к нему чокаться, а потом и сам он ушел целоваться с кем-то, там опять чокался, пил.

— Я, знаешь, Оля, — вдруг доверчиво сказала мать, — я очень старалась, чтобы он хороший вырос. Пусть и не так складно все получилось. Без отца вот…

Оля, притихнув, молчала.

— Но я старалась.

Захмелев, Вилька издалека внимательно разглядывал Олю, нагловато, будто совсем незнакомую.

«А она ничего себе, правда, — подумал вдруг просто и тупо. — Ее бы трахнуть, наверное, надо. Перед армией полагается, говорят. Чтобы все, как у людей…».

Вараксин, Лариков и фокусник Валентин неслись сквозь сумерки на мотоцикле. Деревья, туман — мимо… Фокусник печально сидел в коляске, до глаз накрытый дерматиновой попоной. Лариков кричал что-то в ухо Вараксину, показывал дорогу, за треском мотора слов его, конечно, слышно не было, но Вараксин все-таки согласно кивал головой.

Затормозили у самой воды. Вараксин снял шлем, положил в авоську. На голову надел шляпу.

— Вот, — показал Вараксин на реку, — прошу любить и жаловать. Нить через пустоту.

В устье реки, рядом с тем плесом, обогнув который впадала река в озеро, была зачалена баржа-поплавок. На невеликой речной посудине было возведено зеленоватое строение из штакетника. Строение было установлено по бокам белеными колоннами. Все вместе называлось плавучим рестораном. Между берегом и баржей брошены были мостки.

В зале ресторана шел ремонт. Столики были сдвинуты в угол. Под потолком одиноко и ярко, маслянистым желтым светом горела лампочка без абажура.

— Ой, — обрадовалась молоденькая буфетчица, выглянув из-за стойки, — только знаете, ребята, биточки уже кончились. Гречку отдельно будете?

— У тебя скатерть есть? Белая? — вместо ответа требовательно поинтересовался Николай. — Нам белая скатерть сегодня обязательно нужна.

Туман поднимался от трав, запутывался в невысоком прибрежном кустарнике, плыл едва. Небо было еще прозрачно. Первая звезда ясно и холодно горела над глухой синевой дальнего леса.

Скатерть бела и чиста. Сидели чинно: официантка Клара, Коля, Валентин. Лариков стоял. В руках стопка.

— За что ж нам выпить?

— За тебя, — сказал Вараксин. — Твой день.

— За всех за нас бы. За ту звезду.

Звезда горела в окне, дрожа и переливаясь.

— Вот идет к нам ее свет тысячи, тысячи лет. И в конце пути обязательно касается чьей-то души. Мир преображается. Вот как сейчас, в сумерки.

В оконном проеме, будто в раме картины, стыли чистые сумерки, осененные той звездой.

— И все полно очарования и тайны. Лица женщин прекрасны, лица друзей открыты и чисты… Наверное, это и называется любовью.

Лариков говорил негромко, просторно, может быть, оттого его слова и казались им сейчас той тайны частью.

— Потом, конечно, приходит белый день. Очарование исчезает, и тебе иногда кажется, что все кончено и уже навсегда. Но она опять возникает там, — он показал в окно, звезда светилась, — на самом краю небосклона. И вновь приходит ее свет. Озаряет чью-то душу. А ты горько плачешь, что та душа уже не твоя…

Ася сидела на лавочке у калитки. Рядом стыла девушка на картине. Улица была совсем пустынна. Над городом опустилась великая тишина.

Неподалеку от первой звезды вдруг возник крутой, чистый серпик молодого месяца. Ася полезла в карман. Вытащила гривенник, показала месяцу.

Над протоками, над запрудами, цепляясь за ветви, кусты, туман уплывал вдаль…

Окна раскрыты. За окнами сад. Из сада тянет вечерним холодом, сыростью, осенью… Первым палым листом. В дальнем углу комнаты икона. Под иконой — лампадка. В голубом отсвете телевизионного экрана под лацканом поблескивают медали.

Дед сидит на стуле посередине комнаты. Смотрит телевизор. Ноги составил ровно. Сухую спину держит прямо. Одну руку — как будто на фотокарточке — в картинном отлете уложил на стол.

Программа «Время». Где-то убирают последний хлеб. А где-то уже и озимые под снегом. Потом вдруг залитые ослепляющим солнцем маленькие улочки африканского городка. В центре улицы полыхает джип. Неловко откинувшись на сиденье, в джипе горит убитый водитель. Стреляют друг в друга отдельными выстрелами из-за укрытий. Лица спрятаны под платками. Вроде бы за тряпочными занавесками, с аккуратными вырезами для глаз. Потом показали Сочи. По синим волнам на специальных лыжах ловко мчался голый мужик, разбрызгивая фонтанами воду по сторонам. Потом заиграла музыка: начали про погоду…

В полутемном зале тускло отсвечивали зеркала.

За окнами синели сумерки. Лампочка горела над ними всего одна.

Рядом стояло разобранное пианино. Настраивали его, наверное. Крышка снята. Струны наружу. Андрей тронул клавишу. Молоточек послушно ткнулся в струну. Струна отзвенела.

— Сколько, Коля, мы знакомы?.. — спросил вдруг Лариков.

— Вроде, пять…

— Да, — подтвердил Андрей, и опять ударился молоток в струну, проплыла нотка, — точно. Вот ехал я сюда, помню, пять лет назад. Счастливый. Распределение такое сам попросил. Учительствовать. Сначала на электричке ехал. Потом пароходом добирался. Вещей никаких. Хорошо… А теперь вот чего-то скис.

— Чего? — спросила Клара, а Андрей не ответил.

— Это ты зря, — огорчился Вараксин. — Забурился. Поможем.

— В чем? — не понял Лариков.

— Себя осознать. Вот, гляди, Валентин…

— Чего Валентин? — почему-то опасливо откликнулся фокусник. — Была у человека драма. Занимался человек нелюбимым делом…

— Очень нелюбимым, — подтвердил Валентин.

— Каким? — поинтересовалась Клара.

— Сантехника, — снова густо покраснев, ответил Валентин.

— А все силы души принадлежали иллюзионизму. Ночей не спал, отрабатывал номера. Мы его нашли…

— Кто «мы»? — спросил Лариков.

— Мы. Большеозерское телевидение. Человек осознал себя. Теперь он лауреат областного конкурса. Пишем программу.

Валентин, смущаясь, хлопнул в ладоши. Из-за шиворота у него вылетел голубь.

Хлопая крыльями, голубь сделал круг под потолком ресторана, сел Ларикову на плечо.

— Феноменально, — изумился Лариков.

— Вот так, — удовлетворенно сказал Вараксин. — А ты мерлехлюндию разводишь. Стыдно.

— Действительно стыдно. Вот наговорю я им всякого, — вздохнув, продолжал Лариков. — И про звезды. И про «свивальники». И про любовь. А потом все кончается. Сочинения сочинены. Отметки получены. И в дело идут совсем другие слова.