Владимир Глушаков - Цветение калины

— Вам не надо волноваться, дорогая Зара Антоновна, — мягко тронул ее за плечо Додик. — Давление подскачет — галава балной патом.

— Он опят прав. Все харашо — зачем слезы? — наклонился к ней с другой стороны Гошка.

— Больше не буду, — радостно блеснула глазами Зара Антоновна. — Не обижайте Верушку, — трое вас теперь у меня. Она мне заместо дочери будет. А вы ее оберегайте, как сестру… Тоже успела помыкаться среди людей, горюшка хлебнуть. Кто ж пожалеет, как не мы?

Додик выбрал на подносе самый крупный апельсин, протянул Вере.

— Пожалуйста, кушай. Это из сада моего дедушки. Он всю жизн кушает апельсины и живет, если памят не изменяет, уже сто васьмой год. Пусть этот апельсин прадлит и тваю жизн, Вера!

— О-о! Браво, Давид! — первая хлопнула в ладоши хозяйка, привстала и чмокнула вислоносого гостя в жесткую щеку. — Вот чем хороши, Вера, кавказские тосты — так это мудростью своей, искренностью и… не нахожу еще слова! Георгий, ты забыл свои обязанности. Ухаживай за девушкой, а я тем временем поменяю кассету. Вчера принесли прямо на работу. А что? — бес его знает.

— Так вы оба не из Грузии? — нарочито удивленно спросила Вера, любуясь оранжевым солнышком в руке: точно такой же сорт апельсинов она продавала эти несколько дней, сбоку отчетливо был виден следок-ромбик от наклейки «Марок».

— Зачем абизательно Грузия? При чом тут! Армения лучше.

— Каньяк вон тот бутылка видишь? Лучше французского и три раза дешевле.

— Вот почему-то принято считать, что на Комаровке торгуют одни грузины, — задумчиво произнесла Вера, заметив беспокойство, тенью промелькнувшее на лицах «братьев». Отложила апельсин.

Додик коротко и вопросительно поглядел на Веру и, повернувшись к Гошке, сказал несколько слов на родном языке. Тот, оживленно поблескивая на Веру шоколадного цвета глазами, говорил минуты две. Затем оба рассмеялись.

— Позвольте с вами… немножка пасэкретничать, — перейдя на ломаный русский, доверительным тоном попросил хозяйку Гошка. — Не будем мешат маладежи садэржательно правадить время.

— А мне показалось, я тут лишняя, — порывисто поднялась Вера с мягкого кресла.

— Как не стыдно, Вера! — Зара Антоновна, как школьницу — за плечи — усадила ее обратно.

— Слушай, анэкдот хочешь?

Вера вполуха слушала чепуху, которую нес Додик, злоупотребляя акцентом, — ее слух напряженно ловил обрывки фраз, доносившиеся из кухни, где беседа, похоже, приняла чисто деловую окраску.

— …не перепутал конверты?

— Что я мальчик, да? Здесь — кусок… зелеными купюрами.

— Ладно, вижу. Сколько наверх взяли?

— …три куска.

— Врете, поди, мерзавцы?.. директор рискует… девчонка запомнила… полетите домой.

— …

— Заказаны на девятое. Завтра до смены… у заднего входа, да… загрузите остаток.

— …мы на углу Карбышева и Калиновского — найдете. С помидорами… не возвращайтесь, ясно? Машину в гараж. Резвитесь на такси…

Гошка вернулся в гостиную с бутылкой шампанского под мышкой.

Зара Антоновна, обновив закуски на широком подносе, пожаловалась Вере:

— Вот, надумали завтра улетать. Георгий соскучился по дедушке, Давид — тоже…

— Привет дедушкам-долгожителям, — усмехнулась Вера.

— Что такое привет? Вместе паедем. Клянусь, маему дедушке ты панравишься!

— И на том спасибо.

— Смеется. Что панимает, да? — взмахнул рукой Гошка. — Но к тваему дому тибя можно падвезти?

— Если вас не затруднит.

— Ва-а! Зачем так гаваришь опят?

В конце февраля Сергей сдал госэкзамены, получил диплом механика, однако по возвращении в Видибор так и не показался на машинном дворе, где полным ходом шла подготовка техники к посевной. Домашним так объяснил причину отъезда в Минск, глядя в окно и провожая обеспокоенным взглядом каждого, кто проходил мимо дома:

— Отпуск у меня — полагается по закону. Влезу в работу… когда еще вырвусь? Тамаре обещал. С Иваном повидаюсь…

Но родителям и не требовались его объяснения — понимали ситуацию. Поэтому и не удерживали: поезжай, погости. А там видно будет.

О чем только не передумал Сергей под размеренный, однообразный аккомпанемент вагонных колес. За окном, в густой непроглядной темноте, оставались спящие городки и села. Весенний мрак, плотно запахнувший окна снаружи, словно тиной обволакивал мысли, и Сергей, напрягая зрение, пытался различить контуры пристанционных построек, жадно следил за неожиданно появлявшимися и исчезавшими в пелене тумана расплывчатыми пятнами огней. Светлячки! Как некогда в детстве, когда случалось до ночи не выпутаться из лесу, ему казалось, что они, светлячки, и теперь помогут внутренне сориентироваться, чтобы не чувствовать себя виноватым перед людьми, которых оставил далеко, не ощущать груза вины, который давил по-прежнему и от которого не было избавления… Потому что сколько он мысленно ни оправдывался, сколько ни пытался внушить себе, что он лишь косвенно виновен в смерти человека и в том, что произошло на Халимоновой порубке, что «состава преступления» нет, внутренней опоры, так необходимой ему, не находилось. Он не совсем ясно представлял, что же получилось в его жизни? Где он сорвался? И когда? Вчера? А может, намного раньше, еще до службы в армии, когда он весной, отвозя семенной картофель из одной бригады в другую, покрыл, не выдал жуликоватого, нечистого на руку родственника, когда взял на себя вину за по дурости загубленного коня?..

На рассвете, когда за окном растаяли ночные тени и в вагоне посвежело от проникавшего сквозь щели утренника, Сергея разбудил все тот же перестук вагонных колес, отчетливее доносившийся в купе, чем ночью; свесив всклокоченную голову с верхней полки, с минуту глядел в окно. Белесая от густой росы равнина переходила местами в песчаные нагорья, поросшие низкими жестковатыми купами кустарника, огибала болотистые, закрытые аиром и камышником берега небольших речушек и стариц, а то — обрывалась в яры и округлые, до сей поры не затянувшиеся воронки авиабомб, только с боков прикрытые папоротником пополам с ржавой крапивой-старюкой…

Лишь на миг, казалось, закрыл глаза: лето 1961 года, сотки в урочище Плоское и затянутое ряской болотце, из которого даже воды не зачерпнешь, чтобы хоть немного промочить пересохшее — не сглотнуть слюну — горло. Засуха. Все горит на корню…

Мама, загорелая, нет, — сожженная солнцем, рыхлит сапкой твердую, как сухарь, землю, часто наклоняется и дергает подрубленный жесткий сорняк. И когда от жажды и пыли пятилетнему Сергейке становится невмоготу, она молча сует ему в руки накалившуюся на солнце бутылку. Сергейка глядит туда, куда она показывает рукой, и видит еле заметную, запрятанную в оранжево-зеленых купах ясеней и пирамидальных тополей деревушку Хотомль: деревья издали кажутся игрушечными, призрачными, готовыми каждую секунду раствориться, исчезнуть в струистом мареве…