Владимир Глушаков - Цветение калины

И не вызвала. И все осталось в этой семье по-прежнему. А еще спустя неделю Чернушка, неся отцу покупку, потеряла почти у самого дома сдачу — пять копеек. Тихонько скуля и подвывая, зажав во влажной от слез и пота руке пачку махорки, проискала деньги до самого вечера… Она так бы и не решилась показаться на глаза отцу, если бы ее не выручила на этот раз сердобольная тетка Федора. Подошла, спросила, отчего плачет, и дала свои пять копеек: знала Никодима с молодых лет…

И еще врезалась Вере в память картинка из далекого-предалекого детства.

Накануне Василеи, в субботу утром, ушла она с подружками по ягоду на болото и пробавилась, как всегда, почти до вечера. Возвращаясь домой с полными туесками земляники, девочки и не заметили, что Чернушка приотстала от компании. А она, решив добрать ягод в поллитровую баночку, лазила на коленках по пыльноватой обочине дороги. Да так увлеклась, что не обратила внимания на остановившуюся от нее метрах в двадцати грузовую леспромхозовскую машину. Шофер, приземистый лысоватый мужчина в косоворотке, воровато оглянувшись и прислушавшись вроде к чему-то, не спеша направился к ней. Приветливо взмахнул рукой, которая у него странно вздрагивала и шевелилась в воздухе: «Много набрала, девочка? Ого!» — притворно удивился он. И вдруг молча, сильно толкнув ее в грудь левой рукой, а правой на лету ловко подхватив увесистую корзинку, — со всех ног кинулся к машине. Уже в кабине оглянулся, возбужденно фыркнул и заученно воткнул третью передачу. Чернушка, плача навзрыд и пока еще не прислушиваясь к боли в саднящем от удара о пенек плече, подождала, пока машина тронется, и побежала вслед за ней, несвязно крича и махая алыми от ягодного сока кулачками до тех пор, пока кузов грузовика не скрылся за лесным поворотом…

Зарывшись с головой в мягкий прохладный мох, она решила не возвращаться домой. Что ей было до того зла, которое цепко, как репей, укоренилось в душах людских? С нее достаточно было на этот раз того, что у нее отобрали ягоды, что ее заели за день комары и мошкара, а с самого утра она укусила два раза хлеба… Но не это, было самое страшное: как показаться после случившегося на глаза отцу? Разве поверит?..

Отыскали ее через несколько часов под елочкой: свернувшись калачиком, Чернушка спала на сухой, жестковатой подстилке из прошлогодней хвои. Когда Никодиму сказали об этом, он нахмурился: «У-у, вовчанё!»

Потом были еще обиды, когда, например, после окончания восьмилетки Вере было отказано в пяти рублях на выпускной вечер. И как вначале ни было горько и стыдно, со временем и эта деспотическая выходка отца зарубцевалась в душе. Обиды… Мало ли она успела забыть их на своем коротком, как чужие платьица, донашиваемые ею, босоногом веку? Обиды осыпались, как цыпки на ногах, а Чернушка как-то незаметно для хотомльцев выкрасовалась в стройную, как молодая вишенка у забора по весне, черноглазую привлекательную девушку.

В семье свободнее вздохнули после того, как у Никодима обострился воспалительный процесс культи. Однако ж радоваться было нечему: открывшаяся рана вынудила Никодима расстаться с магазином, а самогонка окончательно свалила его на житейское дно, доведя до преждевременного конца…

Никодим ушел из жизни, и о нем никто в Хотомле не заплакал, не заголосил, как никто не обрадовался, не обнял его по возвращении в родное село. Тогда, много лет назад, Верка, доверчиво прижимаясь к рукаву его ватника, пропахшего дымом таежного огнища, семенила сбоку…

Глядя на присмиревшего в гробу отца — прибранного, вымытого, причесанного, — она вспомнила и недавнее свое горе, когда не поднялась однажды поутру корова Лыска. «Чертов» ветеринар «тянул резину», и отец, облегчая душу руганью, тайком от домашних подсыпал в пойло Лыске медного купороса, отчего корова к утру вытянулась в страшных судорогах. Вера, не зная причины несчастья, переживала смерть любимицы, зато отец получил деньги за страховку. И вот теперь, обласканная со всех сторон, окруженная сочувствием и состраданием мокрых лиц в доме, ставшем для нее родным, она еще не совсем ясно поняла, что все ее прежние беды в один миг растворились в э т о й огромной, как океан, беде. Все отступает перед смертью, кажется мелким и незначительным.

И потом, когда вдовство и сиротство сжились в пустой хате (старшие сестры работали: одна в областном центре, другая в Минске), облик покойного отца не стал ей понятнее и ближе, но и отречься от него ее никто не мог заставить.

Вере не хотелось расставаться с домом, в котором она так и не узнала, что есть на свете горькое слово — падчерица.

Но общая волна захлестнула и ее, выбросив на берег в Минске.

Довелось за эти два года — после вынужденного ухода с городской квартиры и до случайной встречи с Тамарой в доме Сукачей — поработать и на овощной базе, и дворничихой в областном центре… Но Веру по-прежнему тянуло в Хотомль. Наведывалась в деревню часто не в пример сестрам, которые всегда старались держаться от нее на отдаленье. Да и она к ним — особенно к старшей Алле, забросившей воспитание детей и дважды лечившейся от алкоголя, не тянулась все эти годы… Приезжала с полными сумками, а возвращалась в город налегке. В последний приезд, может, осталась бы надолго, насовсем. Но гордость взяла свое — без гроша, без ясной цели пустилась с маленьким Тарасиком в дорогу…

Тамара и Жорка, ее муж, щуплый, рыжеволосый, похожий на подростка, сидели в слабо освещенном коридоре нарсуда в ожидании своей очереди. В отличие от других пар, решивших расторгнуть брачные узы, эти двое сохраняли завидное спокойствие, будто они пришли не развод оформлять, а поучаствовать в небольшом развлекательном представлении.

Все шло своим ходом. Дверь зала заседаний в очередной раз распахнулась, и делопроизводитель, молодой человек в фирменных джинсах и в майке с ансамблем «Добры молодцы» на груди, громко назвал их фамилии. Далее все размоталось быстро — быстрее, чем можно было ожидать: слушается дело за номером таким-то… заявление от граждан… вопрос к супругу… вопрос к супруге… короткие продуманные ответы… пауза, в которой как бы сфокусировались те три месяца, которые даются супругам на раздумье… нет, не передумали… что ж, вопросов нет. Постановлением народного суда Заводского района брак Георгия Мазана и Тамары Дубровной считать расторгнутым. Свободны…

Вышли на улицу и вдруг словно спохватились — свидетельство о браке осталось там, в суде. Значит, все вышло по-настоящему? От этой мысли Тамаре сделалось не по себе. Еще час назад этот человек был ей не чужим, и вот — чужие… Час назад у него и у нее было веселое настроение (бумага все стерпит!), а теперь… Она смущенно и виновато поглядывала на него сбоку, то ли не решаясь заговорить первой, то ли боясь сказать слово невпопад, то ли вообще не зная, о чем говорить в подобной ситуации. Она вдруг почувствовала незнакомое ей отчуждение к мужу, отчуждение, которого не знала даже в те моменты, когда до нее доходили слухи, что он ей изменяет. Однако с тем, что было в их отношениях, она смирилась, наверное, потому, что по-настоящему не любила его никогда, — можно, оказывается, жить и без любви, а вот с этой минуты их, по сути, уже ничто не связывает, кроме сына. Они разведены, а что поменялось для нее? Ничего. Она, как ни крути, осталась при своих интересах. Зато он теперь станет изменять в открытую, и ей ничего не останется, как помалкивать… Господи, в какое дурацкое положение поставила она себя, согласившись на фиктивный развод! Но почему — фиктивный? Где это записано? Тогда получается, что она его попросту… одурачила. Вот славно!