Владимир Глушаков - Цветение калины

Вечером хозяин вернулся хмельной и веселый. Полушутя, полувсерьез начал приставать к жене, пробуя повалить ее на диван. После чего едва ли не насильно утащил ее за собой на кухню.

Вера, зажимая ладонью рот, давясь слезами, чуть не закричала от обиды и отчаяния…

После этого случая в ней словно что-то притупилось, — она с безразличием смотрела на отношения хозяев, работая по две смены и только в работе находя утешение.

Посередине недели пришла телеграмма из Видибора: «Мама на операции приезжайте». Тамара позвонила брату на завод и, оставив Игорька с квартиранткой, выехала вечерним автобусом. Жорка, с самого утра навеселе (дежурил на заводе через двое суток на третьи), храпел на неразобранной диван-кровати, взятой в кредит в мебельном. Пролупил глаза глубокой ночью. Ровно тикал будильник на столе, посапывал в колыбельке сын. Жорка долго, не мигая, смотрел на нетронутую кровать жены, соображал. Растирая грудь, разгораясь и дрожа от нетерпения, поднялся и воровато сделал несколько шагов туда, где спала квартирантка…

Через четверть часа, растрепанная, в одной рубашке, разорванной от плеча наискосок, она до утра заперлась в темной ванной.

Когда боль схлынула, запеклась кровью на сердце, Вера вышла из ванной и даже занялась на кухне, готовя проснувшемуся Игорьку завтрак. А еще через час, выждав момент, когда Жорка убежал в магазин, она оделась, вышла из дому и больше не вернулась…

И вот теперь эта неожиданная встреча с Тамарой у ее родственников — Вера все еще не могла прийти в себя.

— Почему ж ты сразу не заявила куда следует?

— Побоялась позора. Не подумала даже об этом…

— Не подумала… Разве ж с этим шуткуют?

Вера, положив уснувшего сына, заплакала, уткнулась в ладони лицом.

— Не плачь. Чего уж теперь? Ой, дуры мы дуры, бабы! Ну и куда ж ты с дитем?

— Не знаю. В деревне, у мамы, две недели побыла — и не смогла больше прятать от соседей глаза. Ушла… В Бресте, правда, улыбнулось с квартирой — я дворничихой устроилась, но срок договора истек — и гуляй, Вера…

— Может, лучше бы… в детский приют его?

— Думала сперва, съездила даже туда… Посмотрела — нет, не могу..

— Так тоже нельзя, как ты. Дитя-то в чем виновато?

— Ничего. Я на БАМ завербуюсь. Там, говорят, неплохо с работой и жильем.

— Неплохо-то неплохо, — вздохнула Тамара. — Да не для всякого. Тебе с маленьким на первых порах нелегко придется… И что это вы все востритесь на этот БАМ? Братец мой на днях в неприятность попал — тоже нацелился в те края… Не спеши. А если надумаешь — приезжай в Минск. Адрес пока прежний, но я скоро от завода получу квартиру. Подумай, девонька, я тебе худа не желаю. А что было, то быльем поросло. Ничего лучшего тебе пока не светит, а в Минске легче и с работой, ясли-садик имеются под боком, знакомые, и… вообще. Не понравится у меня — никто тебя неволить не станет. Кстати, — Тамара, заговорщицки усмехнувшись, повела низко опущенными глазами, — есть у меня кое-какие соображения… Обнадеживать, правда, не хочу — слишком серьезное по нонешним временам дело, — но может выгореть для тебя что-нибудь и с жильем. Понимаешь, о чем толкую. Подумай крепенько. Пора мне.

Вера пробыла в доме Сукачей почти неделю. Хозяйка, ухаживая за больной и ее ребенком, привязалась к ним, словно к невестке с внуком. После разговора с Тамарой, похоже, частично подслушанного, Вера неохотно удовлетворяла по вечерам любопытство ее старшей сестры. Но как только поднялась с постели, почувствовала себя лучше, — сразу засобиралась в дорогу.

Надежда навязала окрепнувшей после гриппа гостье в узлы одежды и еды, добыла где-то и детский костюмчик, горько всплакнула, держа на руках маленького Тарасика, непрерывно поправляя на нем кофточку и разглаживая невидимые складки.

Демьян, узнав, что Вера собирается в Минск, отлучился на автобазу и с молчаливого согласия заплаканной жены вызвался отвезти на вокзал, помочь с билетами.

После того как Никодим вернулся из мест заключения, много воды утекло в Припяти. Сменилось поколение. Многое забылось. Никодим закончил в Островецке курсы продавцов и начал заведовать сельмагом. Вера росла в хате бывшего предателя-полицая на тех же правах, что и две его старшие дочери.

Торгашеская жилка, которую Никодим вскоре почувствовал в себе, помогала выкручиваться во время всевозможных проверок и ревизий, и придавала весу в собственных глазах. Если б не прошлое!.. Проводя ночи в пьяном чаду за картами, утром, до света, поднимался и в одном исподнем привидением шастал по хате, костылем выгоняя домашних на болото за клюквой: «Пошли вон, мокрохвостые! До вечера чтоб не появлялись на глаза!» Хорошо, если успевали прихватить из кухонного шкафчика на целый день мыканья по лесистому болоту ржавый кусочек сала да хлеба горбушку. Сала почти всегда доставалось на один зуб, но какой необыкновенный вкус у него был! Да и ягод к хлебу было вдоволь…

С началом лета считалось в семье за большой грех не побывать за целый день в лесу; копеечный прибыток от сбора земляники, черники, малины ненамного возрастал к августу, когда созревала ежевика, смородина, клюква. Ягоды сдавали на заготовительный пункт, и сперва заготовители беззастенчиво обирали детей, валившихся от усталости с ног, а затем отец дома подозрительно пересчитывал медяки…

Один раз десятилетняя Чернушка, как прозвали ее в детстве за вороную, жестковатую от солнца и воды копешку волос на голове, сдала свой дневной сбор ягод и, не удержавшись от соблазна, на часть вырученных денег купила в автолавке мятных пряников. Проголодавшись за день, она тут же, у машины, съела их. А потом вспомнила, что надо идти домой… Знала, что лучше сразу сказать правду, потому что отец непременно вечером наведет справки у дружка-приемщика. Дрожа от страха, выложила все как есть. Никодим, ничем внешне не выдав себя, попросил подать ему холодненькой водички и, когда Чернушка с кружкой в руке приблизилась к отцу, цепко ухватил ее за смоляной вихор, намотал для верности на пальцы. Прошелся несколько раз костылем по худой узенькой спине девочки и, не удержав за волосы, не выплеснул злость, а только больше распалился; забившееся под кровать дитя, как собачонку, дико скулящую от страха и боли, попробовал доставать ясеневой, высохшей в кость палкой. Каждое удачное попадание все более вводило его в раж, и он делал изощренные попытки ткнуть девочку с той стороны, откуда она меньше ждала. К счастью избитой в кровь Чернушки, прибежала с фермы мать. Еще на подворье почуяв неладное по доносившимся из дома стенаниям, она вскочила в спальню и разъяренной тигрицей налетела на мужа-инвалида. Упав на него, тяжелыми, не отмытыми от навоза руками била его по лицу, рвала в исступлении жидкие волосы, пока обое — она и он — не выбились из сил. Плача над приемной дочерью, отмывая ее от крови, с надрывом кричала ему: «Мало ты сирот по свету пустил?!. Ты не калека, не-е!.. Пачвара! Фашист!.. Завтра же вызову милицию!»