Владимир Глушаков - Цветение калины

— Ну, спасибо, братик. Сразу легче мне стало. А так же несправедливо получается… Еще насмехаться подружка вздумает — на добрых, известно, воду возят.

— Прости. Жалко мне тебя, сестра. Будто не я, а ты в беду попала. Видать, много тебя обижали разные Жорики, раз столько желчи в тебе скопилось. Устала ты на двух работах, из кожи вон лезешь, того и гляди, пена изо рта пойдет… Ради чего надрываешься?

— Хоть ты пожалел. Вот если б мне еще мужик путевый — ты б ног из ковров не выпутал, от блеска хрусталя зажмурился…

— Да я не о том, — с досадой отмахнулся Сергей. — Кроме хрусталя, на который — знаю — тебе наплевать, осталось для тебя в жизни что-нибудь святое?

— Ну-у, проповедник из Видибора, затянул молитву… — презрительно изогнула верхнюю губу Тамара. — Сын у меня. Этого тебе мало?

— А много ты видишь за работой своего сына?

— Ничего. Зато он у меня ни в чем нуждаться не будет.

— Он будет нуждаться в главном…

— Это в чем же? Подскажи!

— Да уж не знаю, какими словами тебе и объяснить это… Наверное, в том, без чего так плохо сегодня нам с тобой. Вот живем мы в большом городе, а все равно вертимся каждый на своей, маленькой, орбите в ограниченном пространстве. Разве не так? Днем — пивной павильончик, ночью — цех, вороха маслянистой стружки, упаковочная бумага, одни и те же лица… Что за радость в таком существовании?

— И какой же ты видишь выход из этого… ограниченного пространства?

— Да какой… Одевайся. Для начала в театр махнем. Столица на гастролях — театр Маяковского. Это в котором Армен Джигарханян… Его-то хоть знаешь?

— Прямо сейчас?

— А что? Не пропадать же билетам. Знаешь, сколько было желающих? Но в цеха почти не давали, а у нас, в отделе, свободно.

— Не-е, Сереженька… спасибо. У меня и платья для театра нет, и прическу надо делать. Как-никак — Армен Джигарханян! В другой раз, ладно?

— Другого раза может и не быть, — грустно заметил Сергей. — Уедет театр…

— Другой приедет. А нет — как-нибудь переживем эту беду, — вымученно усмехнулась Тамара, погладила в утешение брата, как в детстве, по голове.

— Скоро, видать по всему, перестану тебя стеснять, — грубовато увернулся от ее ласки Сергей.

— Куда же ты уйдешь? — снова насторожилась она. — К ней, что ли?

— Обещают общежитие. Ты не обижайся, сестра.

— С чего ты взял?.. Раз решил — силой удерживать не стану. Надоест столовка — вернешься.

Обеденный перерыв. В просторной комнате — никого, кроме редактора заводского радио. На вид человеку, который крюком сидит за столом у самой двери, лет под пятьдесят, но Сергей уже знает, что ему всего тридцать с небольшим. Вообще странный состав сотрудников. Вот редактор. Человек он неизобретательный, зато общительный, и Сергей уже на другой день знал о нем почти все. В свое время окончил журфак, попал по распределению в молодежную газету, затем уехал туда, где, как сам считал, был нужнее, — в район, но проработал и там недолго, вернулся в городские кварталы и пристроился в заводскую многотиражку, потянул журналистскую лямку еще полгода, после чего уже, залечивая уязвленное самолюбие, походил полгода без работы, пока ему, наконец, из сострадания не предложили более чем скромную должность редактора заводского радио. Получив в скором времени и угол — отдельную комнату в заводском общежитии, — восьмой год сидел на своем месте.

— Вадим Бонифатович, вы обедали? — Сергей первый нарушил застоявшуюся, сухую тишину в отделе.

— Извините, я не курю после обеда, — был скорый ответ.

— А при чем тут?.. — выразив на лице недоумение, пожал плечами Сергей.

— Но разве вы не видите, черт побери, что я занят?! — бурно отреагировал редактор, вперив в стол неподвижный возмущенный взгляд. И оттого, что возмущение его было неподдельным и искренним, Сергей, занимаясь на скулах румянцем, удивленно посмотрел на обычно «общительного» соседа.

Сергея с первого дня в отделе забавляла в этом длинном нескладном человеке донкихотовского типа способность ежедневно увлеченно заниматься пустяковой деятельностью, страшно, утомляться при этом, получая, однако же, от своих трудов и некое удовлетворение, которое всякий раз можно было прочитать на его обыкновенно постной, унылой физиономии. Переписывая после обеда несколько информации на отдельный — лощеный — лист, специально приберегаемый им для чистовика, он так морщил при этом лоб, что в первый день с непривычки, понаблюдав за ним, Сергей почувствовал головную боль.

Наконец Вадим Бонифатович отбросил от себя шариковую ручку, которая предусмотрительно была соединена тоненькой цепочкой с нагрудным карманом его пиджака, — крюком встал над столом и, настороженно глянув на Сергея, попробовал выпрямиться — удалось. Тотчас улыбнулся, и в комнате сразу будто прибавилось света.

Который день наблюдая, как этот мученик пера долго и сосредоточенно изливает на скользкую мелованную бумагу благие вести о том, что, к примеру, «…в соревновании за право первыми подписать рапорт ЦК ВЛКСМ… за минувший квартал токари инструментального цеха обогнали токарей механического-3», вслушивается в мелодию похрустывания собственных суставов, пораженных ревматизмом, Сергей невольно представлял, что вот однажды редактор не разогнется — оглушительно стрельнет от перегрузки один из суставов, и тогда не своим голосом вскрикнет человек, и дальше произойдет нечто ужасное — все забегают, сдвинутся с места вросшие в паркет массивные столы, зазвенят на все лады кофеварки, чашки и ложки, которыми в рабочее время здесь научились пользоваться бесшумно, взлетит пыль с бумаг, появится начальство и жизнь в отделе потечет по иному руслу…

Еще Сергею сдается, что, в очередной раз разогнувшись от стола, Вадим Бонифатович словно упирается головой в тот самый искусственный потолок, который он создал для себя сам же за годы существования в этом отделе. Лучше, конечно, если он тут же предложит Сергею выслушать и оценить его очередную передачу, с которой ой завтра — один раз в неделю — выйдет в заводской эфир. Сергею в этом случае не придется опять притворяться, что он внимательно слушает словесную стряпню Вадима Бонифатовича, а также лгать после прослушивания, что информации вполне приличные. После чего Вадим Бонифатович, заметно разволновавшись, резко и заносчиво выскажется по адресу заводской газеты, редактор которой — презренная личность! — «не заплатил ему ни одного цента», хотя ушел Вадим Бонифатович из многотиражки, разумеется, вовсе-то и не по этой причине. Сбив малость пыл, а может, еще потому, что Сергей будет сочувственно помалкивать, Вадим Бонифатович великодушно бросит ему на стол исписанный ровным каллиграфическим почерком лист: «Пользуйтесь, пока еще что-то могу…», и Сергей, вздохнув, пробежит глазами информации уже только затем, чтобы не вступать со своим коллегой в откровенный конфликт.