Владимир Глушаков - Цветение калины

— Да я, хлопцы, работы не боюсь, — взволнованно забегал по лицам его заострившийся, чуточку растерянный взгляд. — Мне, извините, хоть дерьмо в пригоршнях носить из одного нужника в другой, только б заработать!

— Кха-кха-ха! — Самсон повертел бычьей шеей, глядя перед собой в газету со снедью. Поднял холодновато-хитрые, смеющиеся кристаллики глаз на новенького.

— А я тебя, браток, сразу признал: не туды ты попал, дорогой, понял? У Хавронича на его линии пока заработаешь обещанные две сотни — скорее этот полушубок, что привез с Севера, скинешь и продашь!

Вышло на этот раз по Самсону: не прошло и месяца, как на диво расторопный и верткий новичок, поменяв три линии в цехе, исчез насовсем. Правда, на его место, вняв настойчивым просьбам Хавронича, отдел кадров прислал сразу двух человек. На сей раз не таких битых и деловых, как недавний кандидат, с которым даже не успели познакомиться, — помоложе, поскромнее и без золотых зубов.

Пока линия заводилась — двигалась, грохотала, дымила с горем пополам, — в заводских верхах прикинули издали на глаз, что раз она не развалилась до сих пор, значит, вытянет еще полгода, а то и год… Решено было, теперь уже без всяких колебаний, переводить на новые производственные мощности экономически более выгодные участки — коленчатого вала и блока цилиндров. И опять пришлось Хавроничу доводить это пренеприятное известие до ведома бригады. Опять на яростные словесные перепалки был потрачен не один час дорогого времени, от чего каждый раз вздувались на висках у мастера связки вен, когда наваливался на него глыбистый Самсон, оглушая своими доводами и правдами. Но уже то, что этот немощный с виду человек предпенсионного возраста, ни на что невзирая, по-прежнему шел в бригаду с хорошими ли, плохими ли новостями (чаще с плохими), ставило его в глазах Сергея на голову выше вовремя смывшегося с линии краснобая Чуприса.

Со своей стороны, руководство прессового тоже как будто не обходило вниманием «линию-старушку»: мастера Геню собственно передвинули на место Хавронича, временно возведя старшего мастера в ранг начальника цеха, а обязанности мастера возложили на Сергея Дубровного…

— Выбрался я вчера, хлопцы, в заводскую поликлинику, — неспешно раскладывая на примятой газете нарезанные крупными кусками хлеб и сало, собрался поведать нечто интересное Самсон. — Это, если по правде вам сказать, второй или третий раз пришлось мне обратиться к врачам да и то, как говорится, по доброй воле: никто меня туда не зазывал. Врач — женщина, и хорошая, приветливая. Ту́шистая такая, подвижная… Ага. Ну, я ей так, мол, и так: полнота мешает, тяжело на линии ворочаться. И сердце, видать, по этой причине стало пошаливать — как бы хуже не сделалось. Про аппетит уже и не говорю — пропал… Так что вы от меня хотите, спрашивает. Совета полезного от вас хочу: какую пищу мне лучше кушать? А что вы сегодня ели? Ат, говорю, какая наша еда? Сковорода картошки с салом. Кефиром запил. Так это же вкусно и питательно! — заявляет мне. А большая у вас сковорода? А я знаю, говорю, какая она большая, а какая маленькая? У меня она одна. Глубины, может, пальца на три, а на ширину… диаметром то есть — с полметра. Может, больше, меньше-то навряд — не мерял. Эх, как она расхохочется! Я даже напужался — никогда не слышал — не видел, чтоб врачи так смеялись, а она натурально, как моя баба, за бока хватается… Ну. Я, конечно, допек, в чем дело, и пробую вроде как оправдаться за свою промашку: мол, привык к этой окаянной сковороде. Может, говорю, поручить супруге, чтоб присмотрела в магазине новую? Я-то, к слову сказать, готовлю чаще себе сам… И надо ж было мне еще про готовлю ввернуть! Ах, сам готовите?! Тогда вот что: сковородку придется в самом деле присмотреть новую, поменьше. И попробуйте, говорит, с завтрашнего дня не сами себе готовить, а пускай ваша жена займется своими обязанностями. Увидите — перестанет пошаливать сердце. Я, как дурень, возьми и передай нашу беседу в поликлинике жинке. От она меня утром и накормила — внутри к обеду полный вакуум образовался. Пирожков с собой дала — плакать охота. Добре, что хлеб да сальце выручают, — по-человечески просто и безыскусно закончил Самсон, пластая ножом на куски буханку ситника и изрядный — фунта на два — кусок сала.

За столиком сперва в шутку, а затем и всерьез заговорили об исчезнувшей куда-то сельди, которой раньше лежало навалом в каждом захудалом сельмаге, вспомнили и о новинке — искусственной черной икре, попахивающей соляркой, а потом уже, как водится, начали валить в кучу все подряд: «связистов», которых развелось видимо-невидимо за последние годы, любителей легкой жизни, которых не убывает, несмотря на правительственные постановления и жесткие меры пресечения…

Самсон застыл на секунду с куском в руке:

— Хочешь грошей — иди на завод. На производстве грошей, как стружки, лопатой греби! А мало одной смены — оставайся на другую, холера на вашу голову! Привыкли не робить, а смачно ести… — Самсон нагнулся к свертку, любовно оглядел на свету случайно оставшийся кусочек розоватого сала и, отправив его в рот, прижмурил на миг от наслаждения глаза, посмотрел опять на газету, на всякий случай встряхнул ее, скомкал и сокрушенно вздохнул: съел два фунта сала, но за пустыми разговорами даже и не почувствовал настоящего вкуса. Это чуточку даже разозлило его, и он решил взять хоть моральную компенсацию:

— Так же, хочу сказать, и с работой… У каждого из нас, не секрет, один интерес к заводу: заробить копейку. Но кроме общего интереса, возьми любого, — Самсон хитровато блеснул маслянистыми капельками глаз, погрозил обрубковатым пальцем в пространство, — имеется у каждого свой личный антиресец! Весь смысл жизни, если говорить начистоту, в нем. Я не буду скрывать — по себе скажу: понадобилась мне квартира — я на стройку навострился (там легче было в ту пору с жильем). Назад, конечно, трудней срываться, но мы живые люди, и человек находит выход. Теперь на заводе ворочаю который десяток лет… Почему? Потому что мне выгодно. А почему выгодно — сказать не могу. Не то, что скрываю нешто, просто у каждого человека есть стежка, которую он сам топчет и не желает показывать никому.

— Вчера ты, Самсон, как будто за интересы бригады голос возвышал, реконструкции немедленной требовал у Хавронича, — Сергей, на котором уже лежали обязанности мастера, под сдержанные смешки подмигнул непробиваемому в своей «домашней» философичности Самсону, — а сегодня опять… о собственном интересе, точнее — животе, печешься? Ловко ты, семейник, прикрываешь семьей… собственное брюхо!

— А ты, видать, Дубровный, о чужом животе печалишься?

— Ага! Он только и думает о жинкином животе! — высунулся в нужный момент из-за чьей-то спины аккуратный шлифовщик и, закатив глаза, опять спрятался.