Владимир Глушаков - Цветение калины

— Дальше Прохор повернул с возом семенов — за подмогой, но сперва заехал к себе — чего теперя скрывать? — ссыпал бульбу в истопку, а буртовщикам сказал, что обернулся из Ольшан. Сергей, мол, сломался, стоит в лесу. Когда напарник явился с подмогой, Сергей по мешкам догадался, што оне по-новому насыпаны… Но никому об етом не сказал. Мабыть же, не до того было — напужался. Конь так и не поднялся. Из ружья Адам Сметник добивал, это правда. Милиционер из района приезжал — допрос на месте, во как зараз, учинял. Написал штрафу тыща рублев, ущерб, значит, возместить. А где тогда ету тыщу было взять? Раньше за гроши в колхозе не робили, ето теперь на гроши перешли. Половину сяк-так по людям собрали, половину колхоз списал — до суда, слава богу, не дошло…

— Да вы, мать, не волнуйтесь: передавать в суд дело нет пока оснований. А вот оштрафуем вашего сынка по всем правилам…

— И колотните, трасца его матери! — неожиданно громко подал голос Трофим Тимофеевич, сорвался с табуретки у окна и дрожащими руками нашарил на печном выступе недокуренную папиросу; постаревший за ночь, сгорбившийся, он беспомощно черкал спичками о коробок, ломая их непослушными пальцами, пока кто-то из мужчин не догадался помочь ему.

— Да-а, чуть не забыл… — Сворачивая бумаги, следователь повернулся к хозяйке. — Николая Трофимовича Дубровного, вашего сына, я хорошо знаю по службе.

— В милиции робил, да штоб не знали… — кивнула дородная Анастасия Мироновна районному следователю, посветлела с лица.

— Извините, я сперва подумал, что вы однофамильцы, — приложив руку к груди, легонько поклонился следователь. — За делами не сразу дошло поинтересоваться…

— За что извиняться-то, хлопче? — искренне удивилась Анастасия Мироновна. — От, помню, один раз на беседе зять (моя Надька за ним, домик у них в районе) набрехал на меня по-разному. Сдуру, конечно, потом, наверно, сам каялся… Ну а старший мой, Миколка, — он, сдается, душу за меня положил бы! — не стерпел и зараз же вызвал обоих, его и меня, на кухню. Заставил зятя извинения просить. Это как зараз помню. Ага, — Сквозь слезы улыбнулась Анастасия Мироновна, — он у меня такой…

— На пенсию Николая Трофимовича проводили недавно. Знаете, в торжественной обстановке.

— Сообчал в письме! — обрадованно подхватила Анастасия Мироновна, всхлипнула. — Дай вам бог здоровьечка!

— А много у вас детей? — уже от порога, держа в руке шляпу, почтительно поинтересовался следователь.

— Шестеро, мой человече. Трое — Миколка, Надька да Сонька — в Островецке живут, считай, с войны. Тамарка и Ваня добились аж в Минск. А молодший, Сергейка, заканчивает учебу на механика…

Вечером Дубровные семьей вышли к магазину, где обыкновенно делает остановку автобус: провожали в Минск Тамару с Игорьком.

Появление маршрутного автобуса в селе — едва ли не главное событие дня: видиборцев как магнитом к магазину притягивало. Разномастная людская толпа у крыльца в основном состояла из провожающих: стариков под хмельком, с затушенными окурками в уголках губ, женщин в сельмаговских телогрейках и надвинутых на лоб платках, постоянно прячущих нечувствительные к холоду руки в рукава, расхристанной сопливой детворы…

Отъезжающие — несколько девчат в шубах из искусственного меха, гладколицых, с выщипанными бровями, и три местных парня — держатся с напускной строгостью, чопорно и почему-то все время кривятся, будто стесняются своей броской непохожести рядом с родителями, которые до последнего держат в черных, изуродованных работой руках раздутые авоськи и саквояжи с салом, мясом, грибами, яблоками… Родители провожают детей в город, а так как за два выходных все говорено-переговорено, они только и знают, что улыбаются и ободряюще кивают своим чадам. У магазина, закрытого на висячий замок, — привычная маета ожидания, обрывки разговоров:

— А хоронить завтра будут? Я еще вчера с ним насчет подрубов договаривался…

— Теперь ничего не надо. Был и нету. А все, грешным делом, тянул во двор все, думал, надо… Житка наша!

— Хозяином был. Теперь такие выводятся. Со двора тянут, которые приезжие…

— Трофим Дубровный с ним связь держал из лесу, когда он тут за старосту был. В 43-м, когда обложили их в болотах, покойному глаз лещиной выхлестнуло, и Трофим пронес его на себе через все болото…

— Родство по Насте. Поэтому и Адама, бургомистра островецкого, нешто там подержали и отпустили.

— Эх, подкосил сынок родителев!

— Жалко хлопца: первое время, пока осядет вокруг этого случая муть, туго ему придется…

— Да-а. Ето не в городе, в деревне ты у каждой бабки на учете.

— Свет, что в городе делаешь? Не в дворничихах?

— Заколупал ты! На часовом наша Света. Тут бы топтала кирзачами навоз да патоку ведрами таскала домой, а так — в шубке, импортных сапожках, городская. Свадьба ж, забыл сказать, в ту субботу!

— Ну-у?! Свет, приглашай, пока не разладилось дело…

— Ги-ги-ги! Не пригласит — сами дорогу найдем.

— Вельми вы вумные теперя за папами да мамами, босотва, — одне вам хахоньки на уме.

— Наоборот, бабка, дурные: давно пора б намазать пятки в город. Была во одна Светка и та замуж выходит…

— Нужон ты, пустомеля, в городу! Как же, ждут тебя не дождутся тама…

— Эх и злющая ты, Харитоновна! Вот на тебе б я точно не женился; помню, старичок твой улыбался, когда помирал…

— Тьфу, смурод!

— Тише. Не ругайся с монополькой. Сергей сюда правится…

— Притих. Как кастрированный ходит. Интересно, успел он распечатать ту студенточку, которая клюнула на него?..

— Ты, Бахер, уже схлопотал раз по шее — сопи в тряпочку.

— Ага. Кто посопит, а кто еще и кровью харкнет…

Когда Сергей подошел к своим, толпа односельчан выжидающе притихла, наблюдая за ним, будто после того, что произошло прошлым вечером на Халимоновой вырубке, он должен был предстать перед всеми в некоем ином обличье — будто на его лице было отныне клеймо…

Сергей кожей чувствовал жадно щупавшие его взгляды, в большинстве — осуждающие, отчужденные, повел плечами от холода, внезапно пронявшего его.

— Тамара, можно тебя на два слова?

Они отошли за угол магазина. Сергей помедлил, трудно собираясь с мыслями, глядя куда-то в сторону.

— Крепко обижаются наши на меня?

— Господи, о чем ты! Разве ничего не понимают? Наоборот, жалеют…

— Не надо меня жалеть. — Сергей посуровел лицом, в упор поглядел на сестру. — Я, наверно, уеду отсюда. На БАМ или еще куда…

— Зачем же так далеко? Давай к нам — в Минск.

— Подумаю. Еще ничего не решил… Бывай.

Из-за угла колхозного сада, закрывавшего поворот, вынырнул небольшой запыленный автобус. Толпа провожающих, навьюченная всевозможной формы и расцветки целлофановыми мешками, авоськами, упругой темной волной качнулась к проезжей части.