Владимир Глушаков - Цветение калины

Демьян Сукач женился поздно — на тридцать девятом году. Обзавестись семьей мешали то война, то армия (демобилизовался только в 1952-м), то целина, то лесоразработки в Карелии… Когда притомился гоняться за длинным рублем, вернулся к одинокой и уже тяжело больной старухе-матери в Островецк. Через год похоронил мать, погоревал один в пустом дому, но в дальние края больше не тронулся. Выгуливал одиночество до тех пор, пока однажды из командировки по хозяйствам района (отвозил запчасти) не привез видиборскую молодицу — новую хозяйку дома.

Надежда Сукачиха — рослая, скуластая, уже успевшая попробовать замужества, — угодила ему с первого раза: родила двойню, двух крепких черноголовых пацанов. Обрадовалась, когда узнала, что к ее возвращению из «родилки» мужа перевели на молоковоз. Доходное дело. Как будто ближе и роднее после этого стали…

С той поры начал Демьян ходить на работу с пустым бидончиком, а обратно — с полненьким. Не мог вначале со спокойной совестью таскать домой ворованное: сметану, сливки, творог… Жаром обсыпало изнутри: неужто воевал ради того, чтобы детей ворованным вскармливать, жить с оглядкой? Но коллеги по работе, люди степенные и рассудительные, быстро остудили его горячую голову, сказав однажды так: «Цистерна молока сегодня никому не нужна, тебе — тоже. Начальство это знает, оно не дурней нас, понял?.. Поэтому, что положено — бери, как остальные, и не выламывайся. Праведник какой нашелся… Ты гляди. У нас семьи, мы под немцем четыре года жили, наголодались но завязку, — нам до конца дней хватит и детям останется…»

Демьян так и не ушел с доходной работенки. Двадцать лет как ветром сдуло… Сыновья переросли отца, в один срок отслужили армию, но дальше автобазы, которая размещалась в сотне шагов от двора, не тронулись. Разом шоферили, разом, не отставая от отца, замачивали калым в гараже после работы, покрикивали на рано поседевшую мать… Старший Сукач, одобряя в душе поведение сыновей, считал мужскую жестоковатость и грубоватинку даже по отношению к матери нормой. Сам он заматерел к шестидесяти годам, большой нос, пористый, с фиолетовыми прожилками от левых рублей казался вылепленным из пластилина и косо приставленным к лицу: только смеялся Демьян прежним детским заливистым тенорком: ы-ги-ги-ги-ги! — задирая вверх подбородок, почти дотягиваясь до лица собеседника «пластилиновым» носом и в знак согласия быстро-быстро потряхивая головой с вечно примятыми под шапкой волосами, будто невзначай слегка обрызганными молоком, но опять же не спереди, а сзади: может, и тут с оглядкой, чтоб на всякий случай не так бросалось в глаза? Ходил летом и зимой Демьян в зеленом выцветшем кителе и яловьих сапогах — все по дешевке куплено на толчке с рук у отставного интенданта.

Выпивал умеренно, как, впрочем, умеренно и обижался, когда ему после водки предлагали сухое вино или сладкий чай…

В воскресенье Демьян сделал рейс в Пинск, побывал на тамошнем базаре, наслушался людского гомона и поросячьего визга, заглянул в гастроном и под вечер выехал обратно. За спинкой сиденья у него стоял «законный» пятилитровый бидон со сливками, аккуратно запеленатый к целлофан. Там же, в привычном полутемном месте, лежали два мягких круглых полена докторской колбасы, четыре пухлых батона и особняком — плотно задвинутые в угол — стояли две зеленоватые бутылки пива. Вся покупка обошлась в недельную левую выручку. Вообще, не густая неделя вышла…

На лобовом стекле, зацепившись за дворники, полоскались на ветру белые хлопья паутины, в придорожных канавах и низинках, поросших с берегов репейником и лозой, накапливался туман. Тугой и прохладный воздух, напитанный сладким дымком картофельного поля, целебным настоем палой листвы и перезревшей калины, сочившейся по веткам на привядшую, местами уже помертвевшую траву, пьянил голову… Осенины. В такую пору человеческая душа хочет быть чище и возвышеннее, освобождаясь на время, пусть на несколько мгновений, от мелочного, суетного, преходящего…

Заученно, едва уловимо шевельнув плечами, Демьян освободился от полушубка, закурил. Теперь, на полдороге, он пожалел, что не подобрал на городской окраине двух пареньков: «Студенты, конечно, за спасибо норовят проехать… Нет, надо было подобрать, всех денег все равно не закалымишь». Глянул в боковое зеркало на дорогу: из-под колес веером разлетались разнокалиберные камешки, звонко отматывалась с темных катушек колес металлическая лента гравийки; напрасно он, напрягая зрение, пытался различить на ней елочку следов — шины вконец облысели. Увидел собственное отражение в зеркале, серебристую прядку волос, выбившуюся из-под шапки, хмыкнул: «Вместе нас выбракуют: тебя — на переплавку, меня — на пенсию». И опять Демьяном овладело до отупения знакомое состояние одиночества, которое случается, когда рядом нет пассажира и не с кем перекинуться даже словечком. Сегодня это состояние обострилось и перешло в чувство безысходной тоски от простой мысли, что прожил жизнь не так, как надо бы…

— А как надо? Кто знает? Может, ты, молоковоз, знаешь? — спросил вполголоса, подождал ответа и, кивнув воображаемому собеседнику справа, горько усмехнулся, — То-то же. Любим мы, чуть что, причины разные выставлять, как щит, для страховки…

Вовремя подоспевшие метры ребристой, посеченной гусеницами трактора грунтовой дороги, еще не утрамбованные гравием, понемногу растрясли и отвели подступившую к сердцу боль. «Нет, браток. Жизнь, она у каждого своя, и в отпуск от нее не уйдешь, и на пенсию — тоже. И за прожитое — хорошее и плохое — один ты ответчик. Обидно, что распорядиться тем, что тебе отмеряно, не умеем и осознаем это лишь под старость, когда распоряжаться уже нечем. Да вот тебе свежий примерчик: всего пару часов назад ты не подобрал студентов, а сейчас пожалел об этом. Что, пиво пропало? На которое у тебя не всегда хватает, потому что приучил жену вытряхивать из карманов последнюю мелочь. Нет, не пиво тебе примерещилось на этот раз — жалко стало сопливых студентов, которые, ты отлично знаешь, хотели побыстрее добраться домой и, может, раз в полгода отъесться домашних харчей. Вспомнил на полдороге… поздно».

Когда впереди, метров за сто до поворота на Островецк, проголосовал молодой мужчина с увесистым мешком у ног, Демьян, не раздумывая, притормозил. Минут десять пассажир помалкивал, обвыкаясь в кабине, — беспокойно поглядывая то в окно, то на спидометр, стрелка которого, казалось, приклеилась к 90 км/час. И когда при обгоне «Колхиды» молоковоз едва-едва разминулся с вынырнувшим из-за взгорка «Москвичом», попутчик взмолился:

— Слушай, дядя, сбрось обороты, а? У меня одна жизнь…