Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

— Выполню. Выполню любую просьбу.

— Спасибо… Так вот: ты больше ни о чем не будешь у меня спрашивать. Я говорю о последнем рейсе. Договорились? Когда-нибудь я сам обо всем расскажу. Только не сейчас.

— Договорились. Пусть будет по-твоему.

Он, наконец, откупорил бутылку, и мы с ним выпили по бокалу вина.

Сейчас Алеша уже был весь на земле — я это видела. Он сидел напротив меня и легонько постукивал пальцами по столу. Я чувствовала, что ему хочется о чем-то у меня спросить, но он не решается этого сделать. Может быть, боится обидеть своим вопросом, а может, обдумывает, как лучше к нему подойти.

— Ну? — спросила я. — Что там у тебя? Давай выкладывай.

— У меня ничего нет, — ответил Алеша. — Это у тебя есть, но ты молчишь. Почему ты молчишь?

— А о чем я должна говорить?

Алеша встал, прошелся по комнате, остановился у портрета Романа и долго смотрел на него, не произнося ни слова. Потом вернулся, придвинул свой стул поближе ко мне и снова сел.

— Дай мне твою руку, Инга, — неожиданно попросил он.

Я протянула ему руку, Алеша взял ее и легонько сжал между своих ладоней. И не отпускал. А я и не пыталась ее высвободить. Я почти физически ощущала, как ко мне от Алеши переходит какое-то удивительное чувство и нежности, и силы, и покоя. Давно, очень давно я не чувствовала ничего подобного. Мне было и приятно, и тревожно в одно и то же время…

И вдруг Алеша сказал:

— Инга, я очень люблю жизнь. Я никогда раньше не думал об этом, просто не думал, понимаешь, жил себе и жил, как все люди на свете, а потом… Ко мне пришло это как-то сразу, в одно мгновение…

Он с минуту помолчал, и я подумала, что на эту минуту он опять вернулся в грозу. Даже глаза его, обычно светлые и мягкие, потемнели, и большие зрачки сузились, точно он вглядывался в ночь.

— Наверное, чтобы человек понял, по-настоящему он любит жизнь или живет лишь бы жить, — тихо проговорил Алеша, — ему хоть один-единственный раз надо встретиться со смертью…

— Наверное, — подтвердила я, хотя и не совсем поняла, для чего он об этом сейчас говорит. — Наверное, ты прав. Хотя…

— Нет, ты подожди, — прервал меня Алеша. — Я должен закончить свою мысль. Вот ты — по-настоящему ты любишь жизнь? Я имею в виду не страх перед смертью, а совсем другое. Чтобы вот так: смотришь на небо — и не знаешь, как утихомирить свою радость. Это же для тебя оно, небо-то! И тучи, и молнии, и радуга — все для тебя!.. Или бежит по улице мальчишка, ты глядишь на него и чувствуешь, как все в тебе вдруг задрожит от восторга — жизнь ведь бежит это, глазастая, смеющаяся, настоящая! Понимаешь, Инга, мою мысль?

— Начинаю понимать, — ответила я. — Ты хочешь сказать, что во мне нет ничего такого… Нет какой-то струны, чтоб все время звенела.

— Не только в тебе, — сказал Алеша. — И во мне тоже. И в других… Ты не смейся, я совсем не за фальшивое бодрячество. Я знаю, что такое грусть, тоска, печаль. Но часто мы эти чувства подменяем хандрой. Хандрой, понимаешь? Ходим, как в воду опущенные. И ни черта не думаем о том, что не так уж много нам вообще отпущено ходить по земле…

— Что же ты предлагаешь? — улыбнулась я. — Выйти из дома и крикнуть: «Эй вы, люди, а ну-ка любите жизнь!» Так?

Алеша не ответил. Однако я заметила, как по его лицу пробежала тень. Наверное, рассердился. Я встала, приблизилась к нему, тронула его за плечо:

— Не надо, Алеша. Я все понимаю… И полностью с тобой согласна. Жаль только, что не всегда все от нас зависит. Если бы мы всегда могли владеть своими чувствами, все было бы по-другому.

— А всегда мы пытаемся ими владеть? — спросил Алеша. — Рабом настроения быть очень легко… Вот сегодня ты не такая, как обычно. В тысячу раз лучше. Почему? Взяла себя в руки? А раньше ты не могла этого сделать?

Я засмеялась:

— А стоило ли? Говоришь, что стала лучше, а сам ворчишь.

Он улыбнулся:

— Не буду ворчать. Ты действительно сегодня хорошая. И сегодня я по-настоящему тебя люблю.

— Только сегодня?

Алеша вдруг взял меня за руку и подвел к висевшему на стене зеркалу.

— Смотри-ка, Инга. Ты никогда не думала, что мы очень похожи друг на друга? У обоих серые глаза, светлые волосы, одинаковое вот тут, — он провел рукой по моему подбородку, потом коснулся пальцами лба, — и тут… У меня, правда, все это грубее, но все же… Сказать кому-нибудь, что мы с тобой брат и сестра — поверят… Хотела бы ты быть моей сестрой?

— Нет!

Пожалуй, я ответила чуть быстрее, чем было нужно. И уж очень решительно. Алеша взглянул на меня с недоумением и, как мне показалось, немножко обиженно.

— Почему? — спросил он, продолжая глядеть на меня в зеркало.

— Ничего у нас из этого не вышло бы, — сказала я.

— Почему?

— Не знаю.

— У тебя нет ко мне никаких родственных чувств?

— Слушай, Алеша, чего это тебе вдруг вздумалось набиваться ко мне в родственники? Ты-то сам уверен, что хотел бы иметь такую сестру, как я? Уверен? Ну-ка, смотри мне в глаза, чтобы без вранья. Смотри!

— Пожалуйста, — сказал он. — Видишь?

— Вижу.

— Что ты видишь?

— Никак не пойму. По-моему, что-то в тебе все-таки не совсем родственное.

— Эх ты, — сказал Алеша. И передразнил: — Не пойму-у… Когда уже ты научишься хоть что-нибудь понимать!..

Каждый день, каждую минуту я ждала: пройдет еще немного времени, и то чувство легкости, которое я испытываю, улетучится. И снова я потащусь в гору, заранее зная, что не доберусь до вершины.

Я, конечно, понимала, что все время думать об этом, — значит своими руками захлопывать дверь перед собой, не пускать себя в завтрашний день. Но не думать об этом я не могла, хотя и старалась изо всех сил.

Вот так я и жила, будто сидела у костра, грелась его теплом и с тревогой ждала, что он скоро потухнет, а я опять надолго останусь на холоде.

Как раз в этот «переходный период» (так я не очень весело называла свое теперешнее состояние) в нашей поликлинике произошли значительные изменения: по распоряжению облздравотдела большая группа врачей выделялась для работы в санитарной авиации.

Естественно, что эта новость вызвала среди моих сотрудников если и не переполох, то, во всяком случае, заметное волнение. И дело тут было не столько в том, что кого-то пугала перспектива окунуться и беспокойную жизнь, зачастую лишенную всяких удобств — ночевки за тридевять земель от своей уютной квартиры, вызовы ни свет ни заря на аэродром, полеты в грозы и в бури… Главное заключалось в ином. Одно дело — работать в окружении опытных специалистов, в трудную минуту готовых прийти тебе на помощь, другое — в каждом случае брать полную ответственность за жизнь человека лично на себя.

Первым в свой кабинет главврач Кустов пригласил Владлена Сергеевича Люпина. Он был убежден, что Люпин, как опытный, всегда уверенный в себе хирург, сразу же даст свое согласие, покажет пример другим.