Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

Люпин, прежде чем отправиться к Степану Федоровичу, заглянул ко мне. Против обыкновения, у него был весьма озабоченный и растерянный вид. И, как ни странно, сейчас он даже не пытался казаться не тем, кем в действительности был в настоящую минуту, — человеком, вдруг усомнившимся в своих силах, заколебавшимся. Едва успев закрыть за собой дверь, Владлен Сергеевич заговорил взволнованно и, как мне показалось, даже испуганно:

— Не знаю, почему он начинает с меня. А я… Я еще ничего не решил. Для меня все это очень неожиданно…

— Это для всех неожиданно, — сказала я.

— Да, конечно… Но у меня есть причины…

— Мне кажется, Владлен Сергеевич, — сдержанно заметила я, — об этих причинах вам лучше всего поговорить с главврачом. Я ведь вряд ли смогу вам помочь.

Я, действительно, не понимала, почему Люпин пришел именно ко мне. Может быть, он решил подготовить «общественное мнение» и в первую очередь избрал для этой цели мою персону?

Между тем, словно разгадав, о чем я думаю, Люпин сказал:

— Инга Павловна, я очень прошу вас выслушать меня внимательно. Я объясню, что заставило меня обратиться именно к вам. Я считаю вас человеком, до некоторой степени связанным с авиацией. Вы, безусловно, компетентны в таких вопросах, в которых другие люди разбираются весьма туманно. Например, воздействие на человека так называемой болтанки. За всю свою жизнь я летал всего два раза. И оба раза меня вытаскивали из самолета почти трупом. Каждый раз, когда машина попадала в эти проклятые воздушные ямы, меня выворачивало наизнанку.

Я невольно улыбнулась:

— Воздушных ям, Владлен Сергеевич, в природе не существует. Это я заявляю вам как человек компетентный в некоторых авиационных вопросах. Существуют восходящие и нисходящие потоки. Вас выворачивает наизнанку только потому, что вы никогда не занимались тренировкой своего вестибулярного аппарата. Смею вас уверить: стоит вам всерьез заняться, и уже через полгода ни на какую самую страшную болтанку вы не станете обращать внимания.

— Вы шутите, Инга Павловна, — сказал Люпин. И улыбнулся как-то жалко, растерянно. — Вы шутите, — повторил он, — а для меня все это очень важно. Обречь себя на постоянное физическое мучение — что может быть хуже этого?

— Ощущение действительно не из приятных, — подтвердила я, — но…

Владлен Сергеевич не дал мне докончить. Почему-то шепотом, словно боясь, что его может кто-то услышать, он проговорил:

— Инга Павловна, не смогли бы вы поддержать меня перед Степаном Федоровичем? Я абсолютно не сомневаюсь, что если бы вы сказали ему… Понимаете, я очень боюсь. Боюсь этих ощущений. Вы говорите: «Через полгода…» Но я не вынесу эти полгода… Вам может показаться странным, что я, врач, испытываю страх перед физическими мучениями, но разве врач не обыкновенный смертный человек?

Мне действительно казалось странным поведение Люпина. Слишком горячо он говорил, слишком явным было его нежелание оказаться зачисленным в группу врачей санитарной авиации. И дело, кажется, было не в болтанке. Не верила я ему. Люпин отлично понимает: ему придется в трудных условиях делать очень сложные операции, которые не всегда будут оканчиваться успешно. Одна неудача, другая — и слава его померкнет. О нем перестанут говорить как о блестящем хирурге. Скорее всего, именно это пугает его больше всего на свете.

Я сказала:

— К сожалению, Владлен Сергеевич, я не могу вас поддержать. Вы один из опытнейших наших хирургов. Это же как раз то, что необходимо для врача санитарной авиации. А к неприятным ощущениям в воздухе вы привыкнете. Человек ко всему привыкает…

Люпин заметно сник.

Не знаю, о чем он говорил с главврачом, но вышел от него довольно-таки унылым и расстроенным.

— Чем кончилась ваша беседа, доктор? — спросила я его.

Люпин взглянул на меня так, будто я была в чем-то перед ним виновата. И сказал, холодно улыбнувшись:

— От души желаю вам, коллега, чтобы ваша беседа с товарищем Кустовым закончилась тем же, чем она закончилась для меня. Попутного вам ветра, как говорят авиаторы.

Я церемонно ему поклонилась.

Меня Кустов вызвал уже в самом конце рабочего дня. Видимо, беседа с врачами досталась ему не легко. Заметно побледневший, с темными отеками под глазами, Степан Федорович был похож на хирурга, который чуть ли не сутки подряд не отходил от операционного стола. В эту минуту мне стало искренне жаль его. И у меня невольно вырвалось:

— У вас, наверное, был очень трудный день, доктор Кустов. Вы скверно выглядите. Может быть, на сегодня вам довольно работать?

Степан Федорович посмотрел на меня не то удивленно, не то недоверчиво.

— Вы знаете, зачем я вас пригласил, Инга Павловна? — спросил он.

— Догадываюсь, Степан Федорович.

— И вы хотите, чтобы я перенес разговор с вами на завтра? Вы не готовы дать ответ?

— Я последняя в вашем списке? — спросила в свою очередь я.

— Нет. — Он заглянул в лежащий перед ним лист бумаги и повторил: — К сожалению, нет. Осталось еще три человека.

— В таком случае я прошу, чтобы наша беседа действительно была перенесена на завтра. Даже не прошу, а настаиваю.

— Значит, вы не готовы, — сказал Кустов. — Ну что ж, я понимаю. Вас я особенно понимаю, Инга Павловна. И, если хотите знать, я не стану ни в чем вас убеждать. Ни сегодня, ни завтра. Пожалуй, я допустил ошибку, пригласив вас для беседы. Этого не надо было делать.

Я не могла понять, что у него на уме. Возможно, он хотел загладить свою прежнюю бестактность. А может, он и сейчас хочет выставить меня в неприглядном свете. Вряд ли Кустов смирился с тем, что я тогда ни в чем не раскаялась.

Я собралась было уже сухо сказать ему о готовности выполнить любое его распоряжение, но, снова взглянув на него, не стала этого делать. В конце концов он такой же человек, как и все: иногда беспомощный, иногда нуждающийся в участии.

Совсем неожиданно для самой себя я быстро подошла к Степану Федоровичу, взяла его за руку и, почти насильно заставив подняться со стула, энергично сказала:

— Пойдемте, доктор!

Кажется, он немного опешил. А я, продолжая увлекать его за собой, говорила:

— Идемте, идемте, доктор! И, пожалуйста, не бойтесь, ничего плохого я с вами не сделаю. Вы не хотите взять меня под руку? Тогда это сделаю я. Вы не возражаете?

Мы шли с ним по длинному коридору так, словно совершали прогулку. Я крепко держала его за локоть, а он, встречая удивленные взгляды врачей и медсестер, смущенно улыбался и, наверное, в душе проклинал меня за мою вольность. Изредка он пытался — правда, довольно-таки осторожно — отстраниться от меня, но я делала вид, что ничего не замечаю.

Когда мы вышли из поликлиники, Кустов остановился, строго посмотрел на меня и спросил: