Арвид Григулис - Когда дождь и ветер стучат в окно

И пасторы добились своего. Первый пришедший из Швеции катер Доктор объявил «святым челном», то есть сообщил, что на катере могут уехать живущие в Гриниеках священнослужители.

Весть о прибытии катера пришла ночью. Пир оборвался, словно перерезанная ножом нить. Даже деньги не убрали с карточных столов. В стаканах осталось недопитое вонючее пойло. Все очертя голову бросились к морю. Стояла темная ночь. Дул резкий октябрьский ветер. Но холода никто не замечал. Еще грели алкоголь и волнения перед дорогой. Долгожданный час настал.

Море рычало, швыряя к берегу темно-серые волны. Оно таило в себе угрозу и неизвестность. Страх и холодный ветер постепенно приглушили возбуждение. На море, вдали, едва заметный, покачивался катер. Посадкой руководили два доверенных лица Гинтера из отряда Себриса. Висевшие у них на плечах автоматы заставляли беспрекословно выполнять все их приказания. На катер переправлялись на четырех рыбацких весельных посудинах.

Когда первая группа священников чуть ли не бегом добралась до берега, оттуда уже отчаливала полная людей лодка.

— Что за безобразие! Кто это едет? Сказали, что поедут одни священники! — с возмущением воскликнул кулдигский пробст Сакарнис.

— Опять подкупили рыбаков, — поддержал его пастор Векманис.

— Молчать! — прикрикнул на роптавших человек с автоматом.

Пасторы битком набили остальные рыбацкие лодки. В ход были пущены локти и кулаки. Каждый норовил сесть раньше других. Каждому была дорога своя шкура. Первыми сели, конечно, те, кто был помоложе и посильней.

Посадка продолжалась два часа. Когда к катеру подошли лодки с последними пассажирами, моторист отказался принять их, — катер и без того был перегружен. Доверенные Гинтера, как видно, этого ожидали, потому что одну из последних лодок сопровождал человек с автоматом. Возможно, они от тех, кого первыми посадили на катер, получили обычную мзду — по горсти золотых изделий от каждого, ибо доверенное лицо, пригрозив мотористу автоматом, крикнуло:

— Посадить!

— Но на перегруженном катере, да еще при такой волне, в море выходить нельзя, — противился моторист.

— Бог убережет, ты забываешь, что это «святой челн».

— И святые могут без пересадки в ад угодить.

— Кончай трепаться, посади, и все!

Моторист был вынужден уступить. «Святой челн» вышел в море, переполненный до отказа.

Моторный катер и рыбацкие лодки исчезли в темноте. Разошлись и оставшиеся на берегу люди.

Только наверху в дюнах все еще стоял человек без шапки и смотрел на море. Ветер трепал его редкие седые волосы. От сырости стекла очков запотели, и человек видел только мрак.

Тяжело вздохнув, он сказал про себя:

— А счастье было так близко.

Затем он повернулся и тяжелым шагом ушел в темноту, ждать другую лодку.

Это был поэт Карлис Скалбе. Этого человека преследовала странная трагедия. Уважаемый народом и близкий ему в своих лучших произведениях, он в решающие минуты жизни все же терял с ним связь. Началось это еще в революцию 1905 года. Своей сказкой «Как я ездил к деве Севера» и сборником стихов «Когда яблони цветут» он стал близок сердцу народа. Он шел той же дорогой, что народ, дышал тем же воздухом. Голос его не был громким. В нем не чувствовалось гула революции, как в «Далеких отзвуках» и в «Посеве бури» Райниса. Но и его произведения волновали и по-своему откликались революционным громам. Но стоило раздаться первым выстрелам жандармов, как сердце поэта сжалось в сомнении и нерешительности, и он стал искать тихие проселки. Вскоре он нашел убежище в декадентском лагере. В «Зимних ночах» он проповедовал духовную революцию, стараясь обмануть самого себя и народ. Но людей не обманешь. Зато себя обмануть легко! С тех пор каждый раз, когда народ хотел услышать смелый, мощный голос своих песенников, силы покидали поэта. Когда декадентская «духовная революция» оказалась скоморошеством, поэт стал искать покоя, сам проповедуя покой, Тихо и скромно молола его «Кошачья мельница». Медленно сыпалась мука сказок и грез. Правда, талант его умел окутать все это красотой, но в этой красоте была тянувшая к теплой лежанке усталость, в то время как народу в лицо били суровые северные ветры. Но и самому поэту жизнь не позволяла наслаждаться воображаемым покоем и довольством. Ураганы первой мировой войны дергали и швыряли его. Покой сказок сменило смятение. Поэт хватался то за одну соломинку, то за другую. То этой соломинкой был бряцавший оружием шовинистический царизм, то — восхваление подвигов латышских стрелков, далекое от правды, увиденной ими на Тирельском болоте и острове Смерти. Затем пришли годы революции. Народ поднялся на великий и решительный бой. Юноши, которые ездили смотреть северных дев, обрели мужество и, не страшась белогвардейских пуль и снарядов, высоко несли знамя свободы. Они презирали смерть, и слава о них вошла в историю. Напрасно они звали за собой того, кто проповедовал не довольствоваться страной жирных свиней. Поэт снова пошел один. На какое-то время Скалбе пытался обмануть себя сказкой о красно-бело-красном флаге. Даже принуждал себя верить в него, стараясь заставить поверить и других. Но когда он понял, что буржуазная Латвия и есть страна жирных свиней, у него не хватило мужества внять голосу народа, в котором гудела тревога и рождалась ненависть, звавшая на борьбу против страны жирных свиней. Хотя проповедуемый в сказках покой в неизбежном движении времени таял, как месяц на ущербе, поэт, не зная другого пути, не переставал цепляться за этот покой. Скалбе охотно свернул в тупик, наблюдая, как над полуистлевшими цветами колышутся сиреневые ветви, и пытался уговорить себя, что это красота, которую надо охранять, что это часть вечности. Но шаги его становились все тяжелее и тяжелее, и все глуше гудели они в тупике. И тогда настали великие исторические события 1940 года. Они смели тупик, разнесли страну жирных свиней. Кипящие волны новой жизни захлестнули все. И казалось, что поэт прислушался наконец к мощному голосу времени, ищет новые тропы. Но слишком коротким было это время. Рижские улицы оглушил топот немецких сапог. Поэт опять бежал от всего, бежал от борьбы народа, от его страданий. Опять он жил в тупике, надеясь, что, может быть, здесь снова зацветет сирень. И поэта нетрудно было смутить людям, у которых никогда не было ничего общего с народом, с истинными его стремлениями. И теперь он стоял на ветру октябрьской ночи, на вентспилсском взморье, ждал лодки, которая увезла бы его еще дальше от настоящей жизни латышского народа. В ту ночь в освобожденной Риге новый трудовой гул возвещал о наступлении солнечного утра. Поэту не было дела до того, с каким увлечением работали люди, чтобы опять засверкали электрические лампочки, чтобы во взорванном водопроводе опять забурлили освежающие водяные струи, чтобы возродились заводы и школы, чтобы в пустых классах опять зазвучал радостный гомон будущего. Он ждал на вентспилсском берегу своей лодки и, не дождавшись ее, сокрушался: «Счастье было так близко». Поэт не понимал, что, отвернувшись от народа, отвернулся от своего счастья. Он забыл, что счастье возможно только тогда, когда живешь вместе с народом, идешь с ним одной дорогой. Он своей лодки дождался. Ее провожали народная ненависть и презрение. Честного человека эта лодка могла увезти только навстречу горю и безнадежности. По такому пути и уплыл поэт Карлис Скалбе.