Михаил Никулин - Повести наших дней

Полина и Огрызков вышли из кукурузного поля. Спуск к кургану был пологим, полынно травянистым. Идти по нему было легко. Но Полина шагала трудно. Огрызков все время бережно поддерживал ее под руку. Неожиданно он почувствовал, что рука ее вздрогнула, как при внезапном ознобе.

Они подходили к глубокому обрыву в ровную низину. Теперь только этот обрыв и ровная низина отделяли их от кургана. И тут как раз им пришлось остановиться и спрятаться за дикую яблоню с низкой кроной. Они заметили четырех фашистских солдат. Поддевая деревянными рычагами колесный трактор, солдаты двигали его к обрыву. У трактора не было переднего колеса, и он хилился вбок так, будто сопротивлялся, не желая сваливаться с обрыва. Но солдаты свалили его. Трактор загремел и скрылся под крутым откосом. Над откосом некоторое время стояла белесая пыль. Солдаты, вдоволь насмеявшись над своей забавой, ушли.

Огрызков и Полина отыскали тропу и спустились по ней в низину. Им пришлось проходить мимо трактора, сброшенного с кручи. Трактор лежал на «спине», нелепо задрав колеса; теперь у него их осталось только два.

Полина сказала:

— Они его для смеха… А он наш… Так и хочется прикрыть его наготу.

И тут снова Огрызков почувствовал, что рука Полины вздернулась, и на этот раз ощутимо сильней и продолжительней била ее мелкая дрожь.

— На обратном пути прикроем, — не веря своим словам, проговорил Огрызков, считая, что должен сейчас сказать это в утешение Полине.

Тит Ефимович с обостренной чуткостью воспринимал все, чем была встревожена она. За неполный день он убедился, что Полина сильнее других и разумом и волей. Сила ее тем заметнее была, чем ближе подступали минуты опасного. И тогда Полина брала ответственность на себя. И другие не спорили с ней. Силу ее он увидел и в том, что она мало заботилась о своих житейских делах, стремясь прежде всего помочь тем, кто рисковал в интересах Родины, кому надо было скрыться от врага, чтобы остаться живым.

Доверие Огрызкова к Полине за этот куцый осенний день перешло в глубокое уважение к ней. И особенно после того, как она без лишних слов свернула с дороги и пошла по извилистому бездорожью, чтобы уберечь его, Огрызкова, от опасных помех. Полицай показался первой помехой на его пути, и она решила устранить эту помеху… И теперь, зная из записки полицая о цели, которая вела Огрызкова в хутор Подкурганный, она идет помочь ему… Ради чего?.. Тут уж Титу Огрызкову просто не над чем думать: если душа ее приходит в уныние оттого, что опозорен «ими» наш трактор, то как же она страдает, думая об опозоренной матери-земле и обо всем живом, что она растила. Живое — оно же не железное. Живому от всего этого куда больней!

Подошли к маленькому ручью. Он бежит по каменисто-песчаному дну. Жизнь ему дали и дают родники, которыми богато подножие кургана. Вот и деревянная кладь через ручей: на толстых сваях лежат вплотную два тяжелых, сверху стесанных и замшелых от времени дуба.

По клади перешли на другой берег. В сторонке от маленького холмика, похожего на осевшую копну сена, из земли выходила неширокая железная труба. Из полусогнутого конца ее веселой струей вырывалась вода.

Полина спросила:

— Пойдем напьемся?.. Хочется хоть немного ключевой.

— Пойдем. Кстати и про запас наберем. — И Огрызков тут же достал из сумки флягу.

Если ключевую воду они сразу заметили, то не сразу увидели тощего старика в коротком, облезлом полушубке с куцыми рукавами, подпоясанном безобразно низко обвисшим ремнем с бляхой.

Небрежным взмахом старик остановил Полину и Огрызкова. Мелко и часто шагая, он подошел к ним. Из-под дырявой и помятой пилотки, натянутой как можно глубже, он уставился колючими глазами на них.

— Вы ж оба еще молодые. Глазам вашим положено быть зрячими. Почему же не прочитали, какого приказа надо держаться? — с укором проговорил он, указывая на щиток с надписью по-русски:

«Вода тут пить русским не дозволено. Дозволено тут германским».

— Понятно, дедушка, — со вздохом проговорила Полина.

— «Они» приезжают сюда с бочонками, а то и целую цистерну пригонят за этой водой. Сильно она по нраву «им»… А я «ими» представленный охранять воду…

— И это понятно.

— С лету ты все понимаешь…

Старик в назидание хотел еще что-то сказать, но Полина помешала ему. С подчеркнутой вежливостью она проговорила:

— Понять, кому ты, дедушка, служишь, — это можно и «с лету». Экипировка у тебя «ихняя». Рукава у полушубка обгрызенные. Будто собаки рвали их, пока не надоело. А ремень с бляхой достался тебе, дедушка, с очень пузатого фашиста. Хоть и застегнул ты его на самую последнюю дырку, а все равно ему не удержаться на твоих телесах. Он вот-вот упадет тебе на колени.

— А ты не дюжа! — рассердился старик, но не нашел, что добавить к этим словам.

Уходя, Полина пояснила Огрызкову:

— На старика не будем обижаться. Не от доброй жизни по обличью он стал нерусским. Вот и не в силах нас, русских, напоить ключевой водой. Обойдемся как-нибудь.

И на этот раз не нашлось у старика тех слов, какими он мог бы сейчас высказать то, отчего потемнел в лице. Шел он теперь сзади Огрызкова и изредка негромко наставлял:

— Нечего тут!.. Идите!.. Проваливайте!.. В кусты скорей!.. В кустах оно безопасней!..

Уже в кустах он неожиданно для Огрызкова вырвал у него порожнюю флягу и сердито приказал:

— Повремените тут! Ничего с вами не стрясется!

Он быстро кинулся назад и сейчас же вернулся.

В его жилистых вздрагивающих худых руках была мокрая фляга, которую он протянул Огрызкову, и с упреком проговорил:

— Пои́ свою разговорчивую и сам пей. Пейте столько, сколько душе потребно. А в дорогу я еще принесу.

И старик принес им еще флягу ключевой воды. Он продолжал сердиться и на прощание высказал горькую обиду:

— Ты скажи своей подруге, — указал он взглядом Огрызкову на Полину, — хоть обряд у меня и вся образина «ими» попорченная, но душа осталась в сохранности. Она у меня русская. Она живет у меня в самой глубине. «Им» не добраться туда. А уж если доберутся, то считай, что не будет больше деда Демки. Был — и кончился. — И, уже обращаясь непосредственно к Полине, сказал: — А ты, голуба, не будь таким взыскательным судьей колхозному опытному хлеборобу деду Демке. На старости ему трудно развернуться, вскипеть. Хоть «они» и обрядили деда Демку так, что ему — законное место на бахче грачей пугать…

Пока он говорил, дыхание становилось у него чаще и короче. Немного отдышавшись, он спросил Полину:

— А как теперь ты будешь думать про жизнь деда Демки?

— Дедушка Дема, а ведь мне тогда не было видно твоей души. Ты же сам сказал, что она живет у тебя «в самой глубине». А сейчас ты открыл ее нам. Хорошая у тебя душа, русская…