Михаил Никулин - Повести наших дней

— То-то… — успокоился дед Демка.

Склоны Коншина кургана погружались в темноту, как в стоячую воду. И эта темнота стремилась стать плотней и черней. Вызревали звезды. Ветер совсем унялся, и в окружающем степном мире установилась такая тишина, что за километры слышны были металлические стуки машины. Но стоило машинам на какую-то минуту затихнуть, как обнаженным становился крикливый разговор по-немецки. Нетрудно было догадаться, что «они», крикливые, спешили, нервничали, и потому все у них получалось не так, как бы они хотели. В темневшем небе заметнее становились огни изредка пролетавших самолетов, и гул моторов настойчиво будоражил тишину, что обжилась там, в высоких просторах.

Накормив Полину сыром и армейским хлебом, напоив ее из фляги водой, Огрызков спешил теперь устроить в травянистой котловине постель из сухих листьев. Он торопливо собирал листья там, где кустарники разрослись гуще, куда их нагнал ветер, бушевавший в минувшие дни…

Полина уже лежала в постели и была накрыта походным байковым одеяльцем, долго и верно служившим Огрызкову. Оно было удобно прежде всего тем, что было легким и в его просторной сумке занимало немного места. Впрочем, и грело это одеяльце очень скупо. И потому-то Огрызков так спешил сверх одеяльца насыпать на Полину побольше листьев. И еще спешил он потому, что временами ее снова бросало в короткий озноб. Полина крепилась и говорила Огрызкову, что вот согреется — и все пройдет. Но приступы озноба не проходили.

Тогда Тит Ефимович снял с себя стеганку и распластанно положил ее сверху листьев. Больше он ничем не мог помочь Полине. Вздохнул и сел рядом.

— А как же ты? — забеспокоилась она.

— А мне-то что?.. Было бы тебе легче!

— Тит, ты не то говоришь!

— Другого сказать не собирался.

Небо совсем потемнело. Звезд на нем стало больше, и каждая из них сама по себе сделалась крупнее и ярче. Умерли лязгающие железные звуки машин и громкие, крикливые голоса фашистов, ранее долетавшие откуда-то из-под курганной низины.

— Тит, ты ведь знаешь, почему меня озноб трясет, как сухую грушу?..

— Еще как знаю! — ответил Огрызков. — А ты заметила, что за целый день я сказал тебе пяток-десяток слов, а то все молчал и молчал… Ты говорила другим, ты говорила мне. Слова у тебя получались верные и твердые. И поэтому самому никто с тобой не спорил. И я скажу тебе правду: с большой охотой, а может, и с тайной радостью делал все, что ты считала нужным делать… Не скрою и этого: я много благодарен тебе за твою догадку, что моя дорога будет нелегкой, и за то, что решила идти со мной, чтобы в опасную минуту помочь. Ты и первую преграду на этой дороге устранила… Ох, как трудно устранять такое женскими руками… А ты устранила. Вот почему тебя бросает в озноб и трясет лихорадка…

Замолчавшему Огрызкову стало слышно, как Полина тихо всхлипывала.

— Тит, кроватей и диванов нам тут не приготовили, — наконец заговорила она. — Ты всю ночь так не просидишь… Знаю, к юбке моей ты нынче не потянешься… Ложись. Не поссоримся, места хватит на двоих. Кто-то не одну пару лаптей стоптал, пока не нашел таких сговорчивых, как мы с тобой. Ложись, ложись… Теплее будет…

Полина лежала на спине. Огрызков лег рядом и тоже на спину. Среди частых звезд легко угадывались те, что издавна, с малолетства были им хорошо знакомы. Они незаметно проходили свой путь по небесному простору по каким-то определенным законам, о которых судить не могли ни Полина, ни Огрызков. Но оба понимали, что по этим законам звезды двигались и тогда, когда еще жили их матери и отцы, когда жили их деды и бабки, и так дальше и дальше в прошлое… Круговращение в необъятно огромном мире совершалось с точным постоянством и вселяло в души таких простых людей, как Полина и Огрызков, торжественную задумчивость.

При взгляде на Большую Медведицу Тит Ефимович заметил два подвижных худосочных огонька, то разлетающихся в противоположные стороны, то снова слетающихся и кружащих в погоне один за другим.

— Полина, ты видишь?

— Я давно уже вижу.

— Гляди, Полина, они схватились в драке?

— Схватились. Огненные пули вон как пронизывают темноту!

— Значит, один наш, а другой «ихний»?

— Не иначе.

Для Полины и Огрызкова нет сейчас ни огромного неба, ни бесчисленного множества звезд. Все пропало, все провалилось в неведомое. И только остался ничтожно малый черный кусочек от необъятного неба. К нему, и больше ни к чему прикованы взоры Полины и Огрызкова. Там два самолета, кружась и ныряя то вверх, то вниз, пишут-пишут огненно-смертельные пунктиры… Оглохшая степь доносит до них прерывистую, злую ленту резких, трескучих звуков. Кажется, что самолеты рвут какую-то дьявольски крепкую материю.

Когда один из самолетов, оставляя за собой густую полосу дыма, стремительно пошел по наклонной вниз, у Огрызкова вырвались горячие слова:

— Кто же кого?

— Кто же кого? — в тревоге повторила Полина.

Победивший самолет скрылся в северо-восточном направлении. Тут же скоро с юго-запада прилетели два самолета. Покружились и улетели обратно.

Огрызков выразил слабую надежду:

— В этих местах северо-восточная сторона — наша. Юго-запад — «ихний»… Можно рассудить так: наш сбил и улетел к своим, а два «ихних» прилетали помочь своему, да поздно… А может, рассудить надо как-то по-другому?.. Я не знаю… — вздохнул Огрызков. — Полина, а как ты думаешь?

Полина глухо отозвалась:

— Я знаю только то, чего хочу. Об этом и думаю.

Через несколько минут к ним пришло неоспоримое доказательство, что именно наш самолет сбил противника. С низины, которая опоясывала подножие кургана, до них стали долетать голоса фашистов и захлебывающийся гул автомашин.

Полина и Огрызков знали: там проходит дорога. Еще сегодня на закате солнца они перешли низину, а потом уж по бревенчатой клади перебрались через ручей и встретились с дедом Демкой. По голосам и стуку моторов Полине и Огрызкову легко было проследить, что встревоженные фашисты именно этой дорогой устремились туда, где горел сбитый самолет.

— Полина, ну да ясно же — сбит фашист! Он и горит!.. Что ж ты молчишь? — спрашивал радостно возбужденный Огрызков.

А Полина молчала. Она сидела пригнувшись, устремившись вперед. Поднятыми ладонями она ограждала уши от всех посторонних звуков и от возбужденных слов Огрызкова. Она хотела яснее расслышать что-то другое, что было самым важным для нее в эту минуту. Когда по чьей-то зычной и злой команде там, внизу, стихли крикливые голоса, Полина ясно расслышала слова:

— …флиегер… унзере!.. Вервундет!.. Шнель, шнель!

Она зарыдала.

Чуть позже Полина уже тихо плакала и говорила Огрызкову:

— А ведь точно, наш сбил фашиста. Их летчик еще живой. Они спешат к нему, Я хорошо расслышала их слова.