Александр Осипенко - Огненный азимут

В хатенке полно снега. На полу светилось желтое солнечное пятно, накрест перечеркнутое оконной рамой.

Тышкевич вошел в хатенку, заглянул за дверь — пусто. Значит, никого не было. А, судя по времени, должны были быть, во всяком случае обязаны были оставить условный знак.

— Заходите, хлопцы. Хоть тут не шикарно, а жить можно.

Высокий Малаховский, пригнувшись на пороге низкой двери, мрачно оглянулся:

— Тут я весь потолок ушанкой вытру.

— Пока снег убрать надо, — откликнулся Варачкин.

От прошлой ночевки осталось немного сухих дров. Пока Дайка растапливал низкую, без трубы, печку, вымели пол, позатыкали соломой щели. Дым выедал глаза, выгонял на двор. Он сочился сквозь щели, медленно струился вверх и таял.

— Придется пробираться на Лисьи Ямы, — сказал Тыш­кевич.

— Далеко ли они?

— К вечеру будем. Что-то не нравится мне это безлюдье.

— Троих оставим. Ежели кто придет, чтоб не блуждал на­прасно.

Обедали во дворе. Ломали руками смерзшийся хлеб.

— Ну что ж, пора и в дорогу, — сказал Тышкевич.

Пятеро человек, стараясь не оглядываться, медленно пошли на Лисьи Ямы. Впереди устало шагал Тышкевич.

Теперь, среди затихшего сонного леса, почему-то снова вспоминалась диверсия на железной дороге. Дорого обошелся тот эшелон. Через два дня на деревушку налетел кара­тельный отряд. Десять человек были схвачены как заложники, а хаты сожжены. И оттого, что среди заложников не было виновных, и оттого, что их все же расстреляют, у Тышкевича ныло сердце. Знал, что другого выхода не было, а душа все равно болела.

Ночью, превозмогая нечеловеческую усталость и сон, Тышкевич пошел к Саморосу.

Скрываясь от лунного света, Тышкевич шел вдоль кустов. Злился на луну, на хрусткий снежный скрип, но упрямо ша­гал вперед.

Он удивился, что ему сразу открыли. Степанида стояла в кожухе внакидку, освещенная лунным светом. Тышкевич поздоровался и для приличия назвал себя.

— Позовите Никиту.

Степанида задрожала и стала кутаться в кожух. Тышке­вич почувствовал: что-то произошло.

— Где он?

— За-абра-а-ли его-о-о! — Она запричитала, и Тышкевич, боясь, что их могут услышать, вернулся в сени и закрыл за собою дверь, Затолкал женщину в хату, попросил:

— Тише вы, тише!

В сенях пахло навозом и коровьей шерстью. Выло темно, и Тышкевич, чиркнув спичку, нашел клямку и открыл дверь в кухню.

— Когда забрали?

— С неделю назад. Что ж я делать буду? Деточки мои милые!..

Степанида содрогалась от неудержимого плача и Тышке­вич не знал, как ее успокоить.

— Кто его выдал? Мы этого так не оставим.

Она сразу успокоилась, будто захлебнулась слезами.

— Они ведь тут, у соседей, третью ночь стерегут,

— Кто?

— Полицаи. — И она опять заголосила и, как показалось Тышкевичу, стала рвать на себе одежду.

"Надо скорей уходить, — подумал Тышкевич. — Еще раз такой случай не представится".

— Прусова не заходила?

— Не-е-ет,— ответила Степанида после недолгого мол­чания.

"Велешковцы выдали, — подумал Тышкевич. — Они, сво­лочи. Ах, как нехорошо получается. А на Плёссах трое. Теп­леньких могут взять..."

Он заторопился. Открыв дверь в сени, оглянулся. Тот же ровный блестяще-синий свет заливал снег. Тихо.

Осторожно снял карабин, дослал в патронник патрон. Хотел было шибануть из сеней, но услышал приглушенный шепот Степаниды:

— Хлеба возьмите. Может, голодные. — Она совала ему под мышку буханку хлеба.

— Спасибо... А вы не горюйте. Постараемся что-нибудь сделать.

Степанида заплакала, стараясь сдержать рыдания. Он, зажав под мышку хлеб, торопливо нырнул в тень хаты и побежал.

На Лисьих Ямах его ждали. По растерянному лицу Тыш­кевича люди, вероятно, догадались, что произошло, но не спрашивали, а только смотрели с тревогой.

— Товарищи, надо немедленно возвращаться на Плёссы. Сейчас же.

Никто не спросил: почему? А он, видимо, затруднился бы объяснить, откуда нагрянула опасность.

— Мы хоть отдохнули, а вы с дороги да в дорогу, — посочувствовал Малаховский.

— Я жилистый. Да и время не терпит.

Они опять пошли старым, днем проложенным следом. "Успеем ли только?" — думал Тышкевич, почему-то уверен­ный, что полицаи уже окружили хатенку.

30

С Большой земли прилетели два парашютиста. Дул силь­ный ветер, и парашютисты приземлились далеко друг от друга. Карл Эрнестович и Михась едва их нашли. В Ковали вернулись на рассвете. Выпили по стопке разбавленного спирта, сидели впотьмах. Карл Эрнестович шепотом расска­зывал про обстановку на Поддвинье. Потом слушали пара­шютистов и радовались. Москва стоит, как стояла. И даже готовится к наступлению.

Парашютисты привезли приказ: Карлу Эрнестовичу предписывалось перебазироваться в город.

— Они там что, обстановки не знают? — возмутился Лан­ге.— С рацией в городе долго не усидишь, а на каждый сеанс выбираться из города — лишний риск. Отсюда мне все как на ладони видно.

— Там тоже чем-то думают,— сказал один из парашю­тистов.

— Чем думают — не знаю, но только не головами. В го­роде не очень-то разгонишься. В гестапо тоже не дураки сидят.

— Наше дело передать тебе приказ, а ты как хочешь. Город — важный узел, обстановка может измениться неожи­данно. Ясно?

— Более чем ясно. А вы тоже в город?

— Туда.

— Квартиры готовы? — спросил второй.

— Об этом не беспокойтесь. Документы свои тоже вы­бросьте — попадетесь с ними. У меня на всякий случай под­готовлены не липовые.

— Это очень хорошо.

Утром Михась отвез парашютистов в город. Немец-часо­вой долго вертел пропуск, потом отодвинул шлагбаум — березовую жердь. Михась, высадив парашютистов на бывшей Сенной площади, повернул обратно,

Карл Эрнестович почему-то медлил с переменой кварти­ры. Михась не расспрашивал: научился сдерживать юноше­ское любопытство. Видел только, что Карл Эрнестович нерв­ничает. Всегда спокойный, рассудительный, он в последние дни лишился уверенности, осунулся, почернел.

Однажды Михась пошел в город. На окраине, где когда-то был стадион, горожане рыли окопы. В центре, на площа­ди, стояли немецкие танки, покрашенные в белый цвет. Сол­дат, казалось, прибавилось.

Сапожная будка была на замке. Михась увидел это изда­лека, но на всякий случай прошел мимо. Что-то тревожило его. Надо было идти домой. Но возвращаться с пустыми руками Михась не хотел. Пришлось ждать.

В городе шли облавы. Неожиданно окружали кварталы, откуда-то, как саранча, налетали полицаи и жандармы, хватали всех, кто попадал под руку.

Первую облаву Михась пересидел в подвале сгоревшего дома. Забившись в темный вонючий угол, слышал, как наверху стреляют из винтовок, как кричат, плачут люди, как ругаются полицаи. Потом наступила могильная тишина. Михась немного подождал и, боязливо озираясь, вылез наверх. Улицу как вымело.