Александр Осипенко - Огненный азимут

Коршуков, растрогавшись, погладил ей голову. Волосы еще не просохли после купанья, душисто пахли озерной во­дой.

— Чудачка ты, Ядя... Макара твоего давно в Сибирь вы­слали. Назад ему долго идти. А немцы... Думаешь, немцы здесь долго удержатся? Вот потому и в панику кидаешься. А я все рассчитал. Как по писаному война идет. Теперь вот погода стоит, ну и прет немец. На машинах или на мотоцик­лах где хочешь можно проехать. А пойдут дожди, вся его техника застрянет. Мы вот уж две недели в дороге. Десять дней во вражеском тылу. А много ли ты гитлеровских войск видела? В том-то и дело, Ядя. Солдат у Гитлера немного. Бьет бронированным кулаком, а тыл — дырявый. Брось сюда несколько эскадронов конницы, так до самого Берлина мож­но идти без остановки... — Коршуков немного помолчал. — Перед самой войной попала мне в руки книга одного цар­ского офицера. Читал я ее тогда без особой охоты. Думал: что может сказать царский полковник? Но теперь вижу: умный человек был. "Наполеон, говорит, всему миру дока­зал: победить русских никому не удастся". Хоть и царский офицер, а слова правильные.

Станислав Титович сел на возу, достал махорку, закурил и продолжал, словно хотел убедить самого себя:

— Гитлер, как и Наполеон, на Москву бьет. Думает, сот­рет Москву — конец всей России. А того не понимает, что от его границы до Москвы — тысячи верст. А за Москву еще десять тысяч. Да с севера на юг столько же. По одному сол­дату на километр поставь — и все гитлеровское войско утонет в России, как горстка мокриц в океане. Вот почему, Ядечка, не боюсь я немцев. Вот почему и коров назад гоню. Гитле­ровцы подохнут, как тараканы от мороза. А нам жить надо.

Коршуков умолк. Сидел, опершись подбородком на острые колени. Правая рука лежала на Ядвисином плече. Эта безжизненная холодная рука почему-то раздражала Ядвисю. Бывали такие минуты, когда горячо любящая Ядвися чувствовала, что Коршуков отдаляется от нее, угадывала эти минуты своим женским чутьем. Отшатнулась, словно обожгла плечи.

— А теперь послушай, что я тебе скажу. Расписал ты все хорошо, как план посевной. Только и план, бывает, ку­вырком летит. То дожди, то заморозки. А тут война... Слава о тебе по всему району шла, и недовольных было немало. Вернешься ты с этим стадом, и на весь район снова слух пой­дет: Коршуков вернулся. А кто такой Коршуков? Комму­нист. Думаешь, немцы дураки? Сразу арестуют. Вот чем все это кончится. А мне как жить? Ни вдова, ни замужняя. Говорила я тебе: запишемся, Стась. Все отмалчивался. Ду­маешь, не знаю почему? Жена Сидоренка — врага советской власти... Ладно, смирилась. Любить и без разрешения сельсо­вета можно, без бумажки. Любовь, она без протоколов обхо­дится. Но теперь как хочешь, а не могу дальше так жить. Пока не скроешься, покоя нигде не найду.

Коршуков все ниже опускал голову. Понимал, что Ядвися права. Хотелось согласиться с нею, но еще труднее было отказаться от своего решения сохранить колхоз до прихода Красной Армии.

— Что ты молчишь, горе мое любимое? Или, может, не­правду сказала?

— Отчего же? Разумно... Потому и люблю тебя. А как подумаю, что люди скажут: "Сдрейфил Коршуков, спрятал­ся, а нас бросил", так вся твоя правда наперекос идет.

— Мало ли что люди могут сказать. Какое тебе до них дело?

— Нет, Ядечка, людского слова надо слушаться. Вместе жили в счастье, вместе и горе делить будем. Конечно, остере­гаться надо.

— Сам понимаешь, а суешься в пекло. — Ядя снова об­няла Коршукова, взглядывая в глаза, попросила: — Иди, Стасёк, сейчас. К утру в Тишковке будешь. Если все тихо, жди. А если нет, сразу же топай в Заболотье.

Ядвига прижималась к Коршукову, гладила пыльные, жесткие, как проволока, волосы. Лаской хотела вырвать со­гласие. Но Коршуков оставался неумолимым.

— Убегать и не подумаю. Остерегаться обещаю.

Разошлись под утро, недовольные друг другом.

12

Колонну разбомбили на привале. Конвой кинулся в ка­навы, поднял стрельбу. Обезумевшие от страха люди не зна­ли, нуда броситься. Крик, стоны, суета, стрельба, взрывы, натужный вой самолетов. Макар Сидоренок как-то быстро освоился. Сначала ему казалось, что первая же бомба поста­вит точку над его жизнью. Но бомбы падали, а он жил. Тог­да Макар вскочил и побежал. Может, по нему стреляли, но пули миновали его.

В реденьком березняке Макар упал лицом на мягкий, пропахший плесенью мох и только теперь понял, что жив и на воле. Это и радовало и печалило. Лучше бы, конечно, ос­вободиться по закону. Но когда это будет? Война, разруха, неразбериха... А тут подвернулся такой случай — как его не использовать? Да и немец прет, как черт за грешной душой.

Дело у Макара было мелкое, никчемное — так, во всяком случае, думал он, — но срок дали большой. Все началось из-за жены.

Женился Макар на веселой, не по-деревенски смелой Ядвисе из соседнего шляхетского села Ходынка. Года три ходил за нею по пятам, а она не обращала на Макара никакого внимания, даже посмеивалась, утешая застенчивого парня: "Подожди, Макарик, погуляю вволю, обязательно за тебя за­муж пойду. Крепко ты меня любишь".

Парни подтрунивали над Макаром, рассказывали такое, от чего он краснел, сгорал от стыда и обиды и клялся, что никогда и не глянет на вертушку Ядвисю. А потом, встретив ее, забывал обо всем — присушила его проклятая девка. Тер­пеливо ожидал, скрывая в глубине души обиду и затаенную злость на Ядвисю. Думал: "Подожди, женюсь, тогда ты у меня попляшешь".

Однажды она пришла сама с большим узлом в руке.

— Примешь или, может, уже разлюбил? — И, не дожи­даясь его приглашения, стала развязывать узел.

Ночью, в постели, Макар, пряча в кружевах жениной ру­башки лицо и безмерно счастливый от того, что все, о чем говорили, неправда, несмело попросил жену:

— Ты вот что, Ядя, бросила бы теперь свои шуточки. Людям не докажешь, какой ты ко мне пришла. А они раз­ное болтают.

— А мне наплевать, — отрезала жена.

Макар растерянно умолк, но какое-то незнакомое доныне чувство стало точить его, не давало покоя.

— Людей, конечно, не переслушаешь. А только и у них правда есть. Позволяла ты себе много. И опять же, говорю, к прежнему я ничего не имею.

Ядвися выпростала из-под одеяла ноги, стала заплетать косу.

— Я думала, что ты не такой, как все. Ну, как хочешь. Дверь в твоей хате я знаю.

Она начала связывать в узел свое приданое: тонкие фаб­ричные сорочки, платья, шесть домотканых полотенец и раз­ную мелочь. Макар смотрел на ее сборы с усмешкой. Куда она денется такая, побывавшая уже замужем: ни баба, ни девка... Но Ядвися, видно, собиралась всерьез.

И Макар не выдержал, упросил остаться.

Года два тешился он семейным счастьем. За это время у них родилась дочка Сабинка, и Сидоренок поверил, что жена остепенилась, навсегда забыла о гулянках.