Александр Осипенко - Огненный азимут

Неожиданно снизу послышался настороженный шепот:

— Виктор Васильевич... Виктор... Идут...

Валенда почувствовал, как что-то оборвалось внутри, как ослабли руки и ноги, а в ушах гулко зазвенело.

"Фу, черт, неужели боюсь? Я же коммунист" — подумал Валенда, припадая глазами к узенькой щелке. Улицу словно вымело. Нигде никого.

Потом послышался гул машин. Чердак заполнился глу­хим рокотом танков, веселым стрекотанием мотоциклов. Ва­ленда отполз в глубь чердака, прислушался к шуму улицы. Наконец все утихло, и тогда из звонкой тишины долетели чужие отрывистые слова команды.

"Все, — подумал Валенда, нащупывая в кармане теплую рукоятку нагана. Вздрогнул. Рукоятка сразу стала влажной, прилипла к пальцам. Валенда рывком выхватил наган, боль­шим пальцем крутанул барабан с желтыми глазками гильз. — Шесть по врагу, седьмую себе в лоб", — решил он и вдруг опустил руку. Внизу весело и звонко смеялась де­вушка. Валенда снова пополз к щели. Внизу, совсем рядом с хлевом, стояло несколько женщин и ребятишек, а под вишней сидели те три девушки, что еще недавно загорали. Одна из них, бронзовая от загара, русоволосая, в сарафане на узких лямочках, разговаривала с немцами, что стояли перед нею голые по пояс.

Каждое слово чужого языка долетало до Валенды так, словно произносили его рядом. Валенде очень хотелось по­нять, о чем говорит эта девушка с немцами. Ишь ты, как режет по-немецки! Возможно, давно уж у них на службе...

На танке, свесив ноги, сидел рыжеволосый танкист, пиликал на губной гармонике. Девушка, видимо, позвала его. Танкист, соскочив на землю, подошел к ней.

— Танциер, танциер, — зааплодировала девушка.

Танкист приложил гармонику к губам. Мелодия была знакомая, но Валенда не мог припомнить, где он ее слышал. И только когда девушка, подхватив подругу, стала танцевать, Виктор Васильевич понял — немец играет польку. Он со стоном рухнул на прелую солому. Бессильные слезы яро­сти перехватили горло.

"Предатели, изменники!.. — дрожал от возмущения Ва­ленда. — Что делают? Под фашистскую дудку пляшут. Такие продадут, гады, за будь здоров! И нечего им доказывать, что фашисты звери".

Валенде вдруг захотелось, чтоб эту веселую игривую дев­ку изнасиловали солдаты. Тогда, кажется, не улежал бы на чердаке, спрыгнул и крикнул бы на все село: "Ну что, видели, слышали? Веселились?.."

Он слышал, как снова зарокотали машины, как прекра­тился разговор...

— Виктор Васильевич, — послышался голос Данилы. — Миновала беда. Перетрусил я, не приведи господь. Надо же было под самым хлевом клуб устроить.

Валенда поднял голову. Данила смущенно смотрел на его заплаканное злое лицо.

— Какая это проститутка в сарафане с ним заигрывала?

— Ты про докторшу? Людмила Герасименя. Наша, де­ревенская.

— Я ее, суку, первую к стенке поставлю.

Данила удивленно таращил глаза. Молчал.

10

Баталов раскрыл глаза. Над ним синело бесконечно глу­бокое небо. В нем раскачивалась веточка, ярко-зеленая и какая-то нежная, слабая. Было очень тихо и необыкновенно светло от яркого солнца.

Он застонал не столько от боли (боль была тупая и дале­кая), сколько от этого яркого света, режущего глаза, и от того отчаяния, которое вдруг его охватило.

"Почему я лежу здесь? — подумал он и попытался под­няться — резкая боль пронзила его тело. — Я — ранен..."

Это открытие его не испугало. Наоборот, было приятно лежать, слушать далекую и словно чужую боль; ничего, кроме нее, не существовало на свете. Вокруг царила мягкая тишина, и в ней одиноко, и печально звенели колокольчики.

"Ну вот я и ранен, — думал Баталов. — А я боялся. Оказывается, не так уж страшно. Лежишь и отдыхаешь. Как тихо! Лес и тот не шумит. Почему я никогда не слышал этой тишины? Самое дорогое на свете — тишина. Она про­зрачна и молчалива. Почему я не любил тишины?.. Ах, ка­ким я был глупым! Тишину надо любить... Она успокаивает. Потому я и боюсь, что ранен... Только бы мама не плакала. Она подумает, что мне больно. А мне хорошо. И тихо. Вот если бы всегда было так тихо на свете..."

Он стал придумывать слова, какие надо сказать матери, чтоб она не волновалась. Они возникали легко, такие прочув­ствованные, ласковые слова, от которых становилось немного грустно. Он знал, что эти слова тронут материнское сердце, и она, хоть и заплачет, но будет благодарна ему за тревогу о ней.

Мать появилась совсем неожиданно. Стояла над ним, пе­чально смотрела ему в лицо. Он знал, что лицо его похудело, заросло, и не хотел, чтоб мать видела, как было трудно сыну, когда началась война. Он сказал, стараясь не смотреть в ма­теринские глаза: "Мама!" — и не знал, что еще можно сказать. А она по-прежнему с упреком смотрела на него и качала головой.

"Я не хотела, чтобы мой сын убивал", — сказала она, не разжимая губ. Он удивился, как она может говорить, не раскрывая рта, и снова проговорил: "Мама!" Мать подняла руку, чтобы он помолчал. Он слушал ее, и ему было радостно слышать каждое слово: "Я родила тебя не для того, что­бы кто-то тебя убил. И я не хочу, чтобы ты убивал. Я прошу тебя выбросить из головы то, что ты надумал. И не говори мне о романтике. Убивать — это не романтика, и я не понимаю, откуда у тебя появилась эта жажда крови!"

"Мама! Мама!" Он хотел, чтоб она помолчала, не нарушала тишины. И еще он хотел сказать что-то самое важное, что осознал только теперь, но мать нагнулась над ним и стала поправлять подушку.

Он снова раскрыл глаза. Широкое, заросшее лицо улыб­нулось ему.

— Кто ты? — спросил Баталов.

— Рядовой Тимохин, товарищ капитан, — ответил широколицый. — Хорошо, что мы вас нашли. Слышим — кто-то стонет. Ну и свернули со стежки.

Баталов старался припомнить, что с ним произошло. Где его танки и люди, с которыми он был в засаде? Как форсировали речку — помнит, как обгоняли обоз на шоссе — тоже. А дальше — провал.

— Танки где? — спросил он.

— Танков, товарищ капитан, не видели. Вы лежали на шинели в лесу. Один...

— Давай, Тимохин, понесли, — послышался, словно из­далека, чей-то голос.

"Куда меня несут?" — подумал Баталов, но, не стал спрашивать.

11

Место для ночлега облюбовали на лугу возле небольшого Стайковского озера. Заслоненное с трех сторон стройными березами, открытое с четвертой стороны, озеро манило све­жестью и голубоватой водой, мягко плескавшейся о песча­ную отмель. Хотелось помыться с дороги, сполоснуть пыль, что въелась в кожу, набилась в волосы, запорошила глаза. Но Коршуков распорядился доить коров. Озеро не убежит...

Женщины неохотно брали подойники: надокучила одно­образная работа, потерявшая для людей всякий смысл и зна­чение. Сам Коршуков и двое парней-погонщиков стали на­лаживать сепаратор.

Вечер, как и все вечера начала войны, был тихим и теп­лым. Затянутое багровой пылью солнце уплывало за лес. Легкий игривый ветерок совсем ослабел, как ребенок, что вволю набегался за день, и все вокруг — воздух, вода, дере­вья и даже трава — застыло, успокоилось. Только стрижи стремительно носились в поднебесье да полчища комаров, колеблясь, висели над самой водой. Все дышало расслаблен­ным покоем: лег бы на траву, закинул руки за голову и, ни о чем не думая, лежал бы под этим высоким и чистым небом.