Александр Осипенко - Огненный азимут

Встретив знакомого человека, Никита воспрянул духом и, как когда-то на совещаниях, отпускал грубые, соленые шутки. Все сомнения и страхи остались на возу со Степани­дой и детьми.

— Я уже думал, одного меня повесят. И руки перед смертью некому будет пожать. Ну ничего, Станислав Титович, будем умирать, так с музыкой и "Интернационалом". Закурить есть? А то последнюю махру солдатам роздал.

Покурили, поговорили о десантах, самолетах и диверсиях противника, вспомнили, как однажды закатили им на бюро по выговору и они от досады распили пол-литра в райкомовском подъезде. Обменялись мыслями о перспективах войны, согласились, что англичане слабоваты, да и к тому же кон­серваторы. Американцы — те ничего, но на выручку спе­шить не будут. Привыкли наживаться на войнах. Сокрушен­но покачали головами: трудновато будет.

Степаниде, видимо, надоело ждать. Столкнув с воза мальчика — вылитый Никита Саморос! — она послала его за отцом.

Мальчик тянул отца за штанину, скулил:

— Папка, ну, папка, пойдем уж...

— Отстань ты! — цыкнул Никита. — Не видишь — за­нят.

Коршуков взял жестяной ковш, зачерпнул сметаны, по­дал мальчику:

— Бери, выпей.

Мальчик, сопя носом, с жадностью пил теплую, жидкую и уже кисловатую сметану.

— Вот, брат, настало времечко, — развеселился Само­рос.— Раньше за этот литр ты бы с меня деньги содрал, а теперь поишь даром. Любо-дорого.

— Давай и тебе зачерпну.

— Я до молочного не охоч... Ты что, серьезно, домой едешь? Вот я, так побаиваюсь. Говорят, немцы сильно лютуют.

Коршуков махнул рукой:

— Мало ли что говорят. Они на нас, мы на них пишем. Поживем — увидим, как оно пойдет. Торопиться некуда.

Говорил Коршуков рассудительно, но Саморос не мог понять, шутит ли он или притворяется. Черт его разберет, этого тишковского председателя, он всегда был хитрецом! Бывало, убедит всех, что сеять еще рано, а сам посеет и хохо­чет — обманул и первую премию отхватил.

— Ты свои шуточки, Коршуков, брось. Теперь не до них. Тут жизнь на карту поставлена.

— А я и не шучу. Пристал ты ко мне, как колючка к собачьему хвосту: не отдерешь. Одно тебе скажу: ежели боишься, пересиди где-либо в укромном местечке, пока фронт пройдет, а потом признайся, повинись. Авось простят... — Он снова усмехнулся и, как-то сразу погасив усмешку, доба­вил : — А теперь, прости, надо идти хозяйство смотреть.

Сутулясь, Коршуков зашагал к дояркам. Саморос удив­ленно смотрел ему вслед.

До дома оставалось верст пятьдесят. За речкой выбрались на дорогу. Ни кустов, ни деревьев — голое место. То там, то тут лепились к пригоркам деревни, такие же унылые и пус­тынные, как дорога. Ни людей, ни скота.

Припекало солнце, бурая выгоревшая земля не радовала Глаз. Из канав несло тиной. Надоедливо, однообразно квака­ли лягушки. Все было не так, как дома. Пусто, неуютно.

Саморос после разговора с Коршуковым увял. Он молча шагал рядом о возом. Хотелось упасть на землю и лежать недвижимо, чувствовать острый запах трав, видеть синее-синее небо и мысленно жить таким душевно близким вчераш­ним днем. Сегодняшнего не было, и не на что надеяться.

Степанида плакала, шмыгала распухшим носом, прижи­мала к своей огромной груди младших — Валерку и Олечку. Колючая боль разрывала Саморосу сердце, мутила и без того набухшую отчаяньем голову.

"Шутил Коршуков или притворялся?" — может, в сотый раз спрашивал себя Саморос. И вдруг удивительно простой ответ осенил Никиту: "Коршуков хитрил, не поверив ни од­ному моему слову: подумал, что я нарочно остался у нем­цев".

Выло обидно. Злил недоверчивый, всегда скрытный Коршуков. "Мне, Саморосу, не поверил. Ах ты, шляхтич проклятый! Забыл, как в тридцать первом воевал с кулака­ми? Как громил троцкистов? Никогда ни вправо, ни влево не колебался. Шел по генеральной линии, как поезд по рельсам. А он не доверяет".

Саморос отчетливо видел свою смерть. Стоит на краю ямы, а солдаты целятся ему в самое сердце, закрытое пар­тийным билетом. Саморос стоит прямо, с высоко поднятой головой. "Да здравствует партия!" Залп, и он падает в чер­ную яму. "Хороший был человек Саморос, наш, комму­нист, — скажут когда-нибудь товарищи и с упреком посмот­рят на Коршукова. — А ты ему не верил!"

Печальная мысль отозвалась в груди острой болью, умилила до слез. Саморос незаметно смахнул слезу, прогло­тил горький полынный комок, подкативший к горлу.

Под вечер конь едва плелся, лениво помахивая хвостом, когда его безжалостно стегали лозиной, и по-человечьи ози­рался в оглоблях, словно искал сочувствия.

Остановились в деревушке, окруженной большим боло­том. Старенькая бабушка постелила детям на полу, Степани­да полезла на печку. Никиту сон не брал — неотступно пре­следовали мысли о фронте, о Коршукове, о своей незадачли­вой судьбе. Спасаясь от них, Никита вышел на улицу. На завалинке светились в темноте цигарки, слышались приглу­шенные слова:

— На Россию кто только не скалил зубы...

— Охотников много, да Россию проглотить не просто. Подавиться можно.

— И Гитлер подавится, только уйму народа перебьет,

— А что ему народ?..

Кто-то заметил Самороса и приглушенно попросил:

— Придержали бы вы языки. Ходят тут разные.

— Ходят такие, что и сами немцев боятся.

— Все равно. Кто их разберет.

Саморос поплелся по улице. В палисаднике за забором играл патефон. До боли знакомый голос выводил с легкой печалью:

Я с молодостью-ю-ю не прощаюсь

И не прощусь никогда-а-а,

Тем лучше я с ней обра-а-щаюсь,

Чем старше мои-и-и года...

Кто-то тяжело вздохнул. Песня оборвалась, только иголка глухо шуршала о пластинку.

— Сними, иголка портится...

— Жизнь испортилась. Скоро на лучину сядем.

— Немцы торговлю откроют

— Разевай рот шире...

— Да-а, дожили...

— Были медики-педики, а теперь кто?

— Ой, девчата, какие мы глупые были! Вернулось бы старое, день и ночь бы учились.

Тревожно и грустно было на душе у Самороса. Ему захо­телось подойти к людям, поговорите, развеять печальное настроение. Уже совсем стемнело, и Никита не видел калит­ки. Он шел вдоль изгороди, держась рукою за жердочки.

Где-то в черном небе между яркими трепещущими звез­дами одиноко и печально гудел самолет. Саморос насторо­жился, задрав голову и затаив дыханье, прислушивался. Самолет летел на запад.

— Наш летит, — послышался за забором чей-то голос,

— Немецкий...

— Что у тебя, уши заложило?.. Наш...

— Один, бедненький...

Самолет долго гудел, как заблудившийся шмель. И вот уже растаял в ночной тиши его печальный голос. И снова Самороса окутала ночь.

Навстречу черной тенью двигался человек. Он столкнулся с Саморосом почти вплотную и пробормотал:

— Простите...

— Тимох Парфенович? — удивился Саморос, узнав Галая.