Александр Осипенко - Огненный азимут

— Свой, открой, Ланкевич.

Голос казался знакомым. Михась хотел откинуть крючки с оконной рамы, но мать не разрешила.

— Не открывай, — шепнула она и уже громко, чтоб услышали на улице, спросила: — Кого вам надо? Чего вы к вдове ломитесь? С улицы долетел голос. Михасю показалось, что это голос Тышкевича, и он побежал отворить дверь.

Иван Анисимович остановился на пороге и молодцевато поздоровался.

— Наверно, не ждали? А я шел мимо, давай, думаю, загляну. Честно говоря, не надеялся, Миша, дома застать.

— Видать, из города идете? — спросила мать. — Как там?

— Горит...

— Зачем жечь — людям-то жить надо.

— Потом отстроим.

— Оно, конечно, так. Может, поужинаете?

— Кислого молока выпил бы.

— Найдется.

Иван Анисимович присел на скамью, подпер голову ла­донями.

— Как же ты, Миша, живешь? — спросил Тышкевич.

— Какая теперь жизнь...

Мать, ставя на стол жбан, поддержала разговор:

— Теперь не о жизни думаешь, а о том, как бы только живому остаться.

— Ничего, перемелется.

— Не видно что-то. Говорили, немца на старой границе задержат, потом на Березине, а он уж до Двины допер.

Разговор не клеился. Слова нагоняли тоску. Михась ста­рался угадать, зачем пришел Тышкевич. Встречались они последний раз год назад. Удивляло, что Тышкевич оказался здесь. Заведующий районо, коммунист. Неужели и он как Сухаревский?

Иван Анисимович хлебал и хвалил кислое молоко. Мать бесхитростно, по-женски, словно рассуждая сама с собою, выспрашивала, что же их ожидает завтра.

За окном, во дворе, не умолкая, трещали кузнечики, а по ту сторону дороги, в болоте, неутомимо квакали лягушки. Запах сухой перегретой солнцем земли проникал в хату.

Тышкевич отодвинул от себя жбан, еще раз похвалил молоко и, обращаясь к Михасю, не то спросил, не то обрадо­ванно отметил:

— А я думал, что ты на восток подался...

— Хотел было, да вернулся.

Мать перебила, поспешно вступая в разговор:

— Что уж ему, если и вы, Иван Анисимович, остались. Бог даст, все обойдется. Школы всегда будут.

Михасю было неловко от такого намека матери, но он нетерпеливо ждал, что ответит Тышкевич.

Иван Анисимович не спешил. Он вынул папиросу, долго мял ее в пальцах, потом так же неторопливо прикурил. — Пожалуй, ни мне, ни Михасю в тех школах работать ие придется.

— Михась еще и плуг не забыл.

Тышкевич крякнул и закашлялся.

— Учили вы его, учили, а теперь — за плуг. Ничего, он уже и учителем будет, а может, инспектором или наркомом.

— Дай-то бог, — откликнулась мать и пошла стелить постель.

— Может, на завалинку выйдем? — предложил Михась.

Ему хотелось побыть наедине с Тышкевичем, спросить, что тот намерен делать. Но как только они сели на завалин­ку, Тышкевич ошеломил Михася вопросом:

— Что ты, Михась, думаешь делать?

— Кто знает, что буду делать завтра, — степенно отве­тил он.

— Давай без хитрости, — оборвал его Тышкевич. — Может, поверил, что немцы Москву заберут? Советский Союз вплоть до Урала захватят? А... вот что...

Тышкевич злобно выругался. Михась удивился, впервые услышав бранное слово из уст Тышкевича.

Помолчав, Михась начал издалека, не только потому, что все еще не доверял своему бывшему учителю, а больше для того, чтобы рассеять свои сомнения.

— Я так думаю, Иван Анисимович: легко было отсту­пать, а наступать будет труднее. Пока партия подполье на­ладит, пока восстание подготовит, использует революцион­ную ситуацию — не один год пройдет.

Иван Анисимович снова перебил его:

— Сам придумал или какой-нибудь дурень наговорил?

— Сам, — обиделся Михась.

— Значит, сам дурень. Начитался книг и радуется. Да пойми же ты, теоретик, что немца в Москву до зимы не пустят, пусть он хоть разобьется, а не пустят его. А там он быстрее Наполеона побежит. И бить его будут на всех дорогах.

— Чем бить? Вилами?

— Вот потому я и пришел к тебе. Если не боишься, про­должим разговор. Боишься — скажи сразу.

— Что вы! Только скажите, как? — загорелся Михась.

Все как-то сразу стало на свое место. Исчезло чувство одиночества, неуверенности, печали. Словно не было рыжего фашиста-диверсанта, Сухаревского, бомбежки. Словно опять повторились весенние маневры с их увлекательной таин­ственностью, романтикой ночных походов.

— В таком случае слушай и запоминай! — Иван Аниси­мович придвинулся ближе. — В лесах и во рвах осталось много оружия. Собрать его надо. Ясно? Один, понятно, не справишься. Хлопцев, девчат организуй, комсомольцев, но таких, которые умеют держать язык за зубами, Сами ника­ких глупостей не делайте. Дисциплина — это, брат, главное. Обо мне никому не говори. Ясно?

— А вы не один? — спросил Михась и сам растерялся: таких вопросов не задают.

Но Тышкевич словно ие заметил его промаха.

— За нами, брат, вся партия. Ясно?

В сенях скрипнула дверь. Иван Анисимович сразу заговорил о другом:

— Небо какое чистое. Раньше бы этому только радо­ваться — сенокос... А теперь лучше бы дождика. Все нашим легче.

Подошла мать, присела рядом.

— Та война тоже в жаркую пору началась, А когда кон­чилась, не помню.

7

Прусовы всегда были известны своей бедностью. Земли — кот наплакал, да и та — подзол, болота, пригорки, порос­шие сивцом. Но из всех Прусовых самым бедным был Гав­рила. Три десятины земли, старую хатку, перестроенную из хлева, корову-передойку и общипанного петуха — вот и все, что получил Гаврила после раздела отцовского хозяйства. Такого обходила за версту любая нищенка, и все же Гаврила женился на рябой, неуклюжей и всегда молчаливой Теклюсе. Теклюся — сирота, жила с мачехой — обрадовалась, когда приехали сваты. Свадьбу сыграли сразу после покрова, за год до войны. Гаврилу в армию не взяли: еще мальчуганом ему искалечило руку на мельнице.

Прожила Теклюся с Гаврилой два года, родила дочку — маленького заморыша, а через два месяца похоронила Гав­рилу. Молилась богу Теклюся, просила не оставлять ее с доч­кой, и бог, казалось, услышал ее молитву. Сначала скинули царя, и добрые люди наделили ее землей, не очень хорошей, но хоть корову было куда выгнать. Потом появился беженец из-под Гродно, лысый, горбатый Болесь. Переночевал, да так и остался в хате. Помог растить Верку, да и землю кое-как обработал. Пропал он так же неожиданно, как и появился. Не венчанный — разве удержишь.

Теперь Теклюся молилась, чтоб Верке легко было в доро­ге. Верка хоть и безбожница, повыбрасывала иконы и лампад­ку, а все же бог поможет ей, потому что Теклюся не слушала дочки и тайком всегда ему молилась.

В сенях что-то загрохотало. Теклюся торопливо поднялась с колен: в хату вошла Вера.

— А бог ты мой?.. — испугалась старуха. — Может, тебя немцы перехватили? Или раздумала ехать?