Александр Осипенко - Огненный азимут

Радости она уже не испытывала, просто ощутила хозяй­скую озабоченность, как бы донести это богатство.

В поисках веревки она облазила ельник, наткнулась на пулемет с двумя ржавыми дисками, но веревки не нашла. Обнаружив на машине кусок недогоревшей мягкой прово­локи, Ядвися связала ею винтовки. Потом оторвала от юбки пояс и потянула винтовки волоком. Отойдя километра два, вернулась за патронами и пулеметом. Так повторялось много раз в течение остатка дня и длинной осенней ночи. Не пере­ставая лил дождь. Без отдыха, как муравей, тащила Ядвися оружие в Тишковку. Выбиваясь из сил, волокла поклажу, потом отдыхала и возвращалась назад.

Перед рассветом в двух километрах от Тишковки нашла подмытый водой берег и спрятала под ним винтовки и пу­лемет. Ящики с патронами припрятала под выворотнем, присыпав хвоей и мокрыми опавшими листьями. Чтобы запомнить место, она хотела сломить вершину ольхи, но на это уж не хватило сил. "Найду и так,— подумала она,— та­кое до самой смерти не забудется".

Дома ее встретила насмерть перепуганная Настя Туркова. Увидев измученное, исхудавшее лицо подруги и изорванную, вымазанную глиной одежду, схватилась за голову:

— А боже мой, где ты так вывалялась?

— Дай чего-нибудь перекусить: со вчерашнего дня во рту маковой росинки не было,— сказала Ядвися, снимая мокрую — хоть ее выкручивай — юбку.

Настя полезла в погреб за молоком. Когда она вернулась в хату, Ядя уже крепко спала, положив голову на стол.

20

Коршуков торопил Ядвисю. Он, казалось, обезумел от радости, узнав, что оружие есть.

— Теперь ты мне еще службу сослужишь,— говорил он, меряя длинными ногами хату,— Люди нужны.

— С тишковскими хлопцами поговорю,— пообещала Ядя.

Он замахал руками.

— Нет, мне таких не нужно. Мне таких, как я, на все готовых.

— А тогда я тебе и не буду нужна,— горько покивала головой Ядя.

Коршуков прикрикнул на нее, как бывало, когда она в чем-нибудь ему возражала. Раньше такое не нравилось, а теперь как маслом по сердцу: значит, Коршуков снова стал Коршуковым. 0на такого и любила.

— Ты вот что, Ядя, сходи на "Барвин перевоз" в лагерь. Тетка говорила, что там пленных отпускают, если заплатишь.

— Ладно уж, горе мое чубатое, сделаю.— И обняла за шею.— А теперь забудь обо всем. Пускай хоть один вечер, да будет моим, как до войны, когда ты из правления по ого­родам прибегал.

Назавтра Ядвися набрала в корзину хлеба, картошки, положила в карман завернутую в тряпочку золотую десяти­рублевку, которую берегла на зубы.

Шла она в лагерь с тревогою в сердце, хотя заболоцкие женщины, побывавшие там в поисках родственников, гово­рили — бояться нечего.

Как и третьего дня, когда она ходила за оружием, лил дождь. Еще с горы Ядя увидела высокую проволочную изгородь, а за ней черно-серый клубок, перекатывавшийся по полю. Пленных не кормили, и они перекапывали место, где когда-то росла картошка, пытаясь найти хоть одну карто­фелину.

Возле будки, рядом с большими воротами, ходили взад и вперед часовые в рябых, зелено-черных плащах. Штатских не видно. Одной подойти к воротам было страшно.

Берегом вдоль речки Ядвися пошла к березовой роще, оттуда по кладочке перебралась на противоположную сто­рону. До лагеря оставалось не больше полуверсты. Его укры­вал от глаз поросший ельником пригорок. Ядвися пошла напрямик.

— Куда ты? Не ходи,— испугал ее чей-то голос.

Она оглянулась — у одной из елок прятались три жен­щины. Ядя пошла к ним.

— В лагерь идешь или так? — спросила посиневшая от холода женщина.

— В лагерь хотела.

— Не ходи,— предупредила Ядю другая.— Там сейчас Вернер дежурит. К нему никак не подступиться. Фрицу, тому сунешь десяток яиц или масла, разрешает к изгороди подойти.

— А я только хлеб и картошку принесла,— испугалась Ядвися.

— Передам. Не важно кто передал, было бы что пе­редать.

— Нет, мне самой нужно...

Молчавшая до этого женщина спросила:

— Тоже муж сидит?

Ядвися кивнула головой, скрывая правду.

— Вот и у меня такое же горе,— начала женщина. Рас­сказывала она, видимо, не впервые, потому что две другие женщины слушали невнимательно.— Сама я из-под Велешкович. Может, слышала про Василя Полуянчика. Про него на сто верст по всей округе слава шла. Гармонист он. Вот, значит, я жена его, Алена Полуянчик,

— Ты откуда будешь? — прервала Алену та, что помо­ложе.

— Из Тишковки, недалеко отсюда.

— Не вашему ли это председателю именье дали?

У Ядвиси замерло сердце: вот как дурная слава быстро по свету летит.

— Нашему. Только, бабоньки мои, именья ему не дали, и самого его никто не видел. Говорят, немцы его расстреля­ли — не хотел он окруженцев, что в лесу прячутся, выдавать. Набрехали на него немцы — мертвый за себя уж не засту­пится,— защищала Коршукова Ядвися.

— Вот так и моего Василя выдали. Из-за собак-полицаев в лагере сидит. Семь верст до дому не дошел. Свои подлюги арестовали.

— Зато сегодня домой поведешь,— проговорила Варвара, посиневшая от холода женщина из недалекой от "Барвиного перевоза" деревушки Ляды.

— Разве отпускают? — встрепенулась Ядвися.

— Еще и сама не верю. Обещал Фриц отпустить за две золотых. Вот и одежу принесла...

— А вы тоже за мужиками пришли? — с надеждой спро­сила Ядвися.

— Нет, мы так. Наши где-то далеко. Может, вот так и их чужие бабы кормят.

— Без нас, бабоньки, мужикам туго,— плаксиво гово­рила Алена Полуянчик.— Мы о них день и ночь думаем и слезу о подушку сушим, а они нас ни в грош не ставят. Мой бродяга, бывало, все по бабам и по гулянкам бегал. Слова не скажи, матюком обложит — "отстань, горе мое горькое!". А теперь увидел — плачет: "Аленка, роднень­кая".— "Что, говорю, вспомнил родненькую..."

Стоявшая рядом молодая женщина с красивым, цвету­щим лицом (Полина Сутей — Ядвися потом узнала ее имя) возразила:

— Не все же таковы, как твой. Я со своим Костей одно только лето миловалась. Как пошел на финскую, так шинели к не сбрасывает о плеч. Зато на всю жизнь запомнила, как он меня берег, уважал.

В лагере один за другим послышались три выстрела. Женщины оказали, что меняется караул. Они зашевелились, заволновались. Алена, взвалив на плечи узел, первая тронулась к лагерю. За ней и остальные. Ядя держалась возле Полины, ей нравилась эта чернобровая, краснощекая жен­щина.

Пленные знали, что старший надзиратель Фриц не такой зверь, как Вернер. Увидев женщин, боязливо вылезавших из-под елок (а их в ельнике пряталось много), пленные ри­нулись к проволоке. Ядвися видела, как ползут, ковыляют, лезут к изгороди серые, страшные, истощенные люди. Ее, охваченную ужасом, пронзила острая жалость к этим не­счастным, измученным людям. Затуманенными от слез гла­зами она видела, как женщины по очереди подходят к немцам, кладут в корзины подарки. У нее ничего не было, и она стояла в стороне, прижимая к груди маленький для такого множества людей узелок с продуктами.