Александр Осипенко - Огненный азимут

— Побойся бога, Ядвиська, зачем ему твоя помада? Без памяти он лежит. Крепко пораненный и обессиленный го­лодом.

И побежали дни за днями в тревоге и отчаянии. Каждый раз, когда Ядвися появлялась в теткином дворе, она слыша­ла одно и то же:

— А, моя племяннушка, всё, как и вчера. Будто и не жи­лец он на этом свете. Душу они ему поранили. Перепуг у него, и одно спасение — знахарь. Если уж дед не поможет, вряд ли придет он в себя. Поговори ты, Ядвисенька, с ним. Меня он и слушать не хочет. Молчит, и весь тут сказ.

Ядвися содрогалась от жалости. Станислав Титович не очень охотно разговаривал и с нею. После тюрьмы и побега он осунулся; казалось, потерял свой завидный оптимизм. Ни­что его не волновало, ничто не вызывало в нем желания жить.

Жил он не в новой хате с хозяевами, а в старой, пропах­шей яблоками и сеном. Однажды вечером, услышав Ядвисины шаги, он спросил чужим, незнакомым голосом:

— Это ты, Ядя?

— Я...

— Уже ночь?..

— А ты все в потемках лежишь.

Она зажгла фонарь, поставила его на загнетку полуразру­шенной печи, с боязнью и слабой надеждой — авось разгово­рится — смотрела на Коршукова. Тот, как всегда, лежал, за­ложив руки под голову, смотрел невидящими глазами в чер­ный потолок.

Ядвися присела рядом, до боли всматриваясь в землистое лицо любимого человека.

— Как ты? Может, немного легче?..

— Всё думаю...

Его глаза были устремлены в затемненный угол за ночью.

— О чем тебе думать? Поправляйся скорей, тогда вместе подумаем, что делать.

— Вместе, Ядечка, ни до чего не додумаешься.

Ядвиге до слез было обидно. Думала, по-женски жалея себя: "Разлюбил он меня, а сказать не может..." Хотелось закричать в отчаянье. Но она себя сдерживала. Ооторожно прижалась к его груди, горячо зашептала:

— Стасёк, поговори со мной, Ты все молчишь, а я чего только дома не передумала. Может, разлюбил меня? Скажи сразу. Сам знаешь, я тебя безо всякой корысти любила и те­перь люблю, может, крепче, нежели раньше.

Она прижалась к его губам своими, горячими и жадными. Но он лежал совсем безучастный и безразличный к ее поце­луям. Неподатливая холодность его губ и мертвый неподвиж­ный взгляд оскорбляли женское самолюбие. "Я к нему с лас­кой, а он как пень еловый" И она заплакала щедрыми, горючими слезами.

— Пойду я,— сквозь слезы проговорила она.— Видимо, не нужна я тебе.

— Тяжко мне с тобой,— как эхо откликнулся Коршуков.

Слышалось в его голосе что-то новое, по-человечески сер­дечное и доброе, и Ядя снова присела рядом, подняла его большую, по-мужски тяжелую руку, прижала ее к груди.

— Что с тобою, Стась? Ты как мертвый...

Станислав Титович вздрогнул и словно оживился, хотя в глазах по-прежнему отражалась тоска.

— Я и есть мертвец,— покорно согласился он.— Может, даже хуже мертвеца. Те хоть не думают. А я все думаю, думаю...

— Не смей,— Ядвися зажала ему рот ладонью.— А обо мне забыл. Каждый вечер бегу к нему, страдаю. Как ты мог сказать такое?

— И о тебе думаю. О любви нашей,— голосом осужден­ного говорил Коршуков.— А зачем? Просвета не вижу. Лю­бовь тогда дорога, когда впереди светло, а когда одна черно­та,— любовь, как цепи каторжнику, одна тяжесть.

— Сам же говорил, что наши зимой вернутся...

— Что наши? — оборвал Ядвисю Коршуков.— Хоть сову о пень, хоть пнем о сову, а сове крышка. Так и мне. Немцы поймают — повесят. Наши тоже не помилуют. Точка! Отгу­лял, Коршуков!

— Что ты говоришь? Чего боишься?

Коршуков пошарил рукой под подушкой, вытащил акку­ратно сложенный лист бумаги.

— Почитай вот, что твой Стась пишет,— отводя глаза, проговорил Коршуков.

Это была немецкая газета. Ядя, развернув ее, сразу уви­дела портрет Коршукова. Она соскочила с полатей, подбежа­ла к фонарю и начала жадно читать неровные строчки. Напе­чатанное доходило до сознания трудно, однако вызвало растерянность и страх.

— Неправда! Это неправда, Стась!

Он промолчал. Ядя снова стала перечитывать статью. Казалось, в ней написано о ком-то другом, а не о Коршукове. Но статья была подписана: "Коршуков".

— Вот видишь, Ядя...

— Но это же неправда?

— А если правда?

Она смутилась на мгновение.

— Нет, ложь, — сказала она решительно, отбрасывая со­мнения. — В таком случае они не везли бы тебя на расстрел.

— Ложь, понятно. — Он сел, обхватил острые колени длинными руками. — Все от начала до конца ложь. А вот попробуй докажи, что неправду написали...

В Ядвисиных руках дрожал газетный лист. Она женским сердцем чувствовала, что Коршуков волнуется не зря, хотя не понимала, чего бояться, если написанное ложь. Она уте­шала Коршукова, как могла, стараясь находить слова убеди­тельные, веские.

— Мало ли чего немцы набрешут. Кто им поверит? До войны во всех газетах писали, что фашисты на каждом шагу лгут. Глупенький ты, придут наши, они на эту твою статью и не взглянут.

Она старалась говорить беззаботно и весело, обнимала Коршукова, как мать обиженного ребенка. Он отводил в сто­рону ее руки.

— Не до того, Ядя. — И, уже оживившись, как когда-то, последовательно стал рассказывать ей о своих сомнениях. — Перед партией, Ядя, я чист. Ничем себя не запятнал. Это плюс, мой плюс. А если подумать, в какой я переплет по­пал, — мороз пробирает. Коров пригнал — раз.

— Я же тебе говорила...

— Подожди. Задним умом каждый богат. Думал одно, а получилось не так, как хотелось. Ну, да это еще полбеды. Старостой согласился быть — вторая загвоздка.

— А что я тебе говорила: пойдем сюда сразу, так не по­слушался.

— Не мог я пойти. Людей ждал. Передумал я за эти дни много и вот до чего додумался: тогда ночью не Сидорёнкины дружки приходили и не провокаторы, а, вероятно, за мной приходили. Вот тебе третья загвоздка. Но и не это главное. Статья не дает покоя. Есть в ней одна правда, от которой ни­куда не уйдешь, не отвертишься: я согласился выдавать партизан... Да ты не бойся. Себя спасал. Кому хочется вот так, ни за понюх табаку погибнуть. Думал, что немцы помо­гут мне партизан найти. Но немцы меня перехитрили, а не я их. Теперь смотри, что получается. В тюрьме я неделю от­сидел, да и тут третью валяюсь. Вот и докажи, что ты хво­рал, а не партизан выдавал. Кто-то же их выдает. Немцы так легко не отстанут. Одним словом, связали меня так, что и черт не развяжет.

— Ну и что? Придут наши, ты им вот так, как сейчас мне, расскажи обо всем. Плохого ты ничего не делал.

— А кто поверит? — И вдруг спросил: — Макар Сидоренок где теперь?

— В полиции...

— Начальником?

— А бог ты мой, какой из него начальник. Мать рас­сказывала, схватили Макара и в холодную посадили. Ста­шевский, как зверь, лютует, силой в полицию загоняет.

Коршуков задумался. Выгоревшие, белесые брови туго сошлись над переносицей.

— Может, его чем-нибудь наградили?