Александр Осипенко - Огненный азимут

— Ну и умора с тобой. Прицепи бороду — пророк Самуил. Был такой, говорят, евреям заповеди оставил: не убий, не люби, не обмани...

— Не Самуил, а Моисей, дубина!

К женитьбе Шпартюка каждый отнесся по-своему. Рас­судительный, кроткий Тимохин промолчал: не понять, одоб­ряет ли он Шпартюка или осуждает. Саханчук высказался искренне и, как всегда, непримиримо: "Рыба с головы гниет". В деревне свадьбу восприняли как обычное явление. Девушки завидовали Гале — ишь ты, командира подхватила — и бояз­ливо перешептывались: "Смелая Галя, в такую неразбериху не боится замуж идти. А если у него жена где-нибудь есть?"

Валенда узнал о женитьбе последним. Долго кивал голо­вой, ухмылялся, вспоминая о чем-то своем. Вечером он пошел к Шпартюку.

— Выйдем на минутку,— попросил он.

— Что у тебя? Говори, тут все свои.

Валенда потоптался, искоса поглядел на хозяина. Тот, ве­роятно, понял, что Виктор Васильевич не хочет говорить при нем, вышел, плотно притворив дверь.

— Я, товарищ Шпартюк, пришел тебя предупредить. Вот при Баталове скажу. Не женись.

— А тебе что? — удивился Шпартюк.

— А я как старший младшему советую. Выслушать ты меня обязан. А там поступай как знаешь. Не маленький.— Он удобней уселся на скамье, закурил,— Ты думаешь, жена большое счастье?

— А что, нет? — усмехнулся Шпартюк, как-то сразу по­добрев.— Жена, Виктор Васильевич, друг на всю жизнь. Правда, Баталов?

— Ты вот старшего послушай,— схитрил тот, ожидая от Валенды чего-то смешного.

— Вот-вот, товарищ Шпартюк. Именно старших надо слу­шать. Бабы, они, брат, только и думают, как бы хлопца об­мануть, сесть ему на шею и уже всю жизнь ездить на нем. Я их натуру вот как изучил. Коварные создания, товарищ Шпартюк, бабы. Возьми, к примеру, мою распроклятую жизнь. В восемнадцать лет всунул голову в петлю, И рад был: ну, скажи, как бычок от радости брыкался. Наглядеться не мог на свою Марфутку. И что мне больше всего нравилось — ее кротость. Ну, скажи, слова из нее не вытя­нешь. Сидит на кровати и молчит, а как на меня глянет, сердце сжималось. Ласково так взглянет. И трусливая была. Понятно, из деревни, глухомань там у них дикая. Как те­перь помню, реквизировал я грамохвон у попа и, как дурень, через весь город домой перся, хотел свою Марфутку к куль­туре приучить. А она так испугалась, что под стол залезла, и хоть ты ее оттуда на аркане вытаскивай. Вот какая крот­кая и трусливая была. Потом так к этой культуре привыкла, что уж хотел было ее отвлечь, но она так стала упираться, что и не рассказать. Простофиля, бобик, милицейская крыса — других слов я от нее и не слышал. Я, говорит, без тиантра жить не могу. А того понять не хочет, что у меня на те тиантры ни одной свободной минуты не было. И днем и ночью по району рыскал, преступников ловил. Пытался по-хорошему поговорить — как горох об стену. Ей словно голо­вешка под хвост попала — понесло бабу под кручу, и не удер­жишь. На наряды деньги давай, на пудру-шмудру тоже, на мороженое и разные лакомства каждый день требует. А не будешь денег давать, говорит мне, я найду того, кто не ску­пой и будет рад меня в рестораны водить. Вот как поверну­лось. А думаешь, легко мне было. Все хлопцы об этом знали. Бросил я ее — думаешь, покой нашел? Какое там!.. По су­дам затаскала. Восемь лет один живу и не нарадуюсь. Никто тебя не терзает. Никто не ругает. Любо-дорого. И если услы­шу, что дорогой мне человек хочет хомут себе на шею надеть, аж тошно становится. На черта тебе молодую жизнь кале­чить?

Баталов, закрыв руками лицо, смеялся. Шпартюк хму­рился, но и он не мог удержаться от улыбки.

— Ну, брат Сергей, после такой лекции я крепко подумал бы, — пошутил Баталов.

— А я и подумал,— согласился Шпартюк. — Каждый по-своему кончает самоубийством. Пускай нам хуже будет...

Валенда поднялся, прошелся по комнате.

— И хоть бы девка видная была,— продолжал он, оста­новившись.— Правда, габариты у нее дай боже. И щербинка в зубах. Такие на любовь лютые. А попробуй убереги ты ее. Народит тебе полный дом детей, и еще неизвестно, все ли твои.

Баталов не успел опомниться, как Шпартюк схватил Ва­ленду за воротник, поддал коленкой в зад и толкнул его к порогу. Где-то в сенях глухо грохнула дверь, и все стихло.

Тяжело дыша, Шпартюк вернулся и устало плюхнулся на табуретку.

Баталов сдержанно улыбался.

— Ну за что ты его? Он же от всего сердца.

— Иди ты со своим сердцем. Еще раз полезет, я с ним иначе поговорю. Ясно?

— Ну и чудак же ты. На него обижаться грех.

Партизанская свадьба собрала старых и малых со всей Тычки. Шпартюк, красный как вареный рак, сидел на дубо­вой скамье под образами. Невеста стыдливо опускала глаза, когда пьяные солдатки и вдовушки пели двусмысленные час­тушки.

Гуляли до утра. Перепившись, спали вповалку, разостлав на полу несколько кулей соломы.

"А может, Сергей прав,— думал на другой день Баталов, вспоминая, как плясал вчера на свадьбе под пьяные частуш­ки, будившие нездоровую чувственность. — Война может ли­шить жизни. Всего остального она никогда не остановит... Скорее, может обострить..."

— Ну что, кончилась твоя вольная волечка? Два дня даю тебе на любовь, а там погоню, как черта лысого, в засаду.

Шпартюк, лениво потягиваясь, ответил:

— Два дня во как хватит.

18

За те дни, пока Коршуков томился в застенках гестапо, Ядвися постарела, осунулась. Под глазами черным полукру­гом легли глубокие тени. Выщипанные брови разрослись вширь, под прямыми тонкими стрелками вырастали густые рыжеватые волосы.

День и ночь думала она о Коршукове, даже пробовала молиться, но слышанные в детстве молитвы забылись.

По привычке она топила печку, подметала комнату, потом садилась у окна, жадно вглядывалась в унылый пригорок, через который пролегала дорога из города,— ожидала Кор­шунова.

За этим занятием и застала ее тетка Клавдия. Всю доро­гу она думала — сразу ли рассказать о Коршукове или по­том, когда подготовит племянницу?

— Всё плачешь? — издалека начала тетка.

Ядвися залилась слезами, вытирала уголком платка гла­за, всхлипывала. У тетки сердце зашлось от жалости.

— Не бедуй, племяннушка моя, жив он, живой.

Новость оглушила Ядвисю. Обезумевшая от радости, она взглянула на тетку, увидела в ее глазах усмешку и вдруг, широко раскинув руки, грохнулась на пол.

Тетка вылила на Ядвисю полведра воды, привела в чув­ство.

— Где он?

— У меня... Да не шалей, Яденька. Истосковалась ты по нем, а волноваться тебе вот как вредно.

Ядвися не дослушала тетку, забегала по комнате, выбра­сывая из шкафа платья, что-то искала и не находила.

Тетка кивала головой, слушая беспорядочную речь Ядвиси, и долго смотрела, как племянница перетряхивала в сун­дуке какие-то коробочки.