Александр Осипенко - Огненный азимут

Жариков, тронув его за плечо, прошептал:

— Может, они не партизаны...

— А кто же? В лесу ведь... Забрались сюда на остров и тени своей боятся.

— Застрелят они нас...— печально начал Жариков.

— А ты без паники.

Они помолчали, Чаротный, опершись о стену, вспоминал Дусю. "Чудак. Спал бы теперь с бабой. Так нет же, поперся. Только дураки так ходят. Чем ты подтвердишь, что ты парти­зан? И Тышкевич тоже чудак. Посылает, а сам не знает куда. Расстреляют, вот и вся связь..."

Ему очень захотелось жить. Именно теперь. Раньше не так хотелось. Просто никогда об этом не думал.

— Послушай, Василий Филиппович,— Чаротный подви­нулся ближе к Жарикову.— Земля здесь песчаная. Может, попробуем, а?

Жариков не ответил. Он почему-то отодвинулся от Чаротного и уже издалека сказал:

— Нет, нет, боюсь. Попытаемся убежать — застрелят.

— Эх, ты! Может, ушли бы...

— Мне уже все равно.— Жариков помолчал, потом его голос послышался ближе: — Мне всегда не везло. Несчаст­ный я человек, Игнат Павлович. Всю жизнь страдаю из-за этого. А счастье, оно, брат, есть. Без него не проживешь...

Чаротный не хотел слушать о счастье. Болтает что-то че­ловек, а зачем? Он в свое счастье верил. Голос Жарикова казался гадким. Скорчившись, Чаротный решил уснуть. Ка­жется, даже задремал, когда его позвали на допрос.

Стояла уже ночь. Яркие звезды, как и двое суток назад, мелькали в небе, но после сырой землянки тут, в лесу, было тепло и хорошо.

Его привели в землянку. Худощавый, со светлыми редко­ватыми усами человек приказал сесть.

— Где Тышкевич? — спросил он.— Хитрить не вздумай. Мы все знаем.

"Ни хрена вы не анаете,— подумал Чаротный.— Знали бы не допрашивали". Рассказывал он все сначала медленно и спокойно, чтоб чувствовалось больше правды. Но вскоре за­метил, что худощавый ему не верит. Это оскорбляло и смущало. Он стал горячиться и путаться. Потом не выдержал, сбитый с толку надоедливыми, нудными вопросами.

— Что вы из меня душу тянете? Говорю вам, что из от­ряда Тышкевича. А где отряд сейчас, не знаю. Я уже гово­рил, что произошло.

— Ну, вот что, хватит.— Худощавый поднялся, крепко опершись руками на стол, он смотрел Чаротному в глаза.— Говори, где Тышкевич и вся его. банда? Все выкладывай, пока душу из тебя не вытрясли.

— Кто вы? — скрывая страх, спросил Чаротный.— Да вы кто? Полицаи?

— Выведите его,— приказал худощавый.

Чаротного снова посадили в яму. Он окликнул Жарико­ва. Тот не отвечал. Пошарил руками в темноте — нет. Сел, ожидая Жарикова с допроса.

Время тянулось долго. Наконец его опять повели. Уже занимался рассвет. Над лесом разгоралась ярко-розовая лента зари. Гасли звезды, и только ковш Большой Медведицы был хорошо виден.

— Будешь признаваться, гад? — встретил его худоща­вый.— Бежать хотел? Почему не попытался?

"Неужели Жариков сболтнул про побег? Он... Кто же мо­жет еще?.."

— Послушай.— Чаротный был удивительно спокоен.— Еще раз тебе говорю, что я из отряда Тышкевича. Меня по­слали на связь с Шамшурой, а где Шамшура, тоже не знаю, а если бы знал, все равно бы не сказал...

— Ну что ты с ним диспуты разводишь,— послышался голос человека, стоящего у двери.— С него уж ни черта не возьмешь.

В землянку вошел лысый. Сел на скамью.

— Подпиши вот это,— худощавый подвинул лист бумаги.

Чаротный успел прочитать: "С целью выдать отряд немцам..." Сказал:

— А без этого будто не расстреляете? Эх вы, людишки...

Чаротного вывели. Сухаревский прошелся по землянке.

Круто повернувшись, он остановился перед худощавым:

— Мне кажется, сейчас бы я весь свет перестрелял. Ну, чего они хотят, эти, что по лесу шляются? Чего? Люди ведь хотят спокойно пожить.

— Этот Чаротный и получит из твоих рук вечный по­кой,— захохотал худощавый и похлопал Сухаревского по плечу.— Прикажи в деревню, сходить. Пускай самогонки принесут.

17

Семь лесных деревушек, на подступах к которым царило бездорожье, стали приютом баталовцев.

Сначала тянуло в лес, чтобы на день спрятаться где-ни­будь в непролазной чаще. Потом привыкли к хатам, к жарко натопленным печам. Немцы не тревожили, полицаи тоже. Да и сами баталовцы на рожон не лезли. Жили в своей "респуб­лике", как у бога за пазухой.

Сытая спокойная жизнь, как ржавчина железо, разъеда­ла и без того расшатанную дисциплину. Баталов мечтал о больших боях и засадах, но всегда натыкался на упорное сопротивление.

— А нам что, больше, чем другим, надо?

— Сиди, пока сидится, а то начнут гонять — в лесу не усидишь.

— Факт.

— Вреда натворим на грош, а они деревни сожгут.

— От голода подохнем.

Баталов настаивал на своем. Чтобы хоть немного поднять боевой дух, посылал людей в засады. Бойцы верст за десять по гравийке повалили телеграфные столбы, разобрали дере­вянный мостик через неглубокую, в болотистых берегах реч­ку. Но все это было не то, что надо.

Баталов с ужасом замечал, как притупляется у его това­рищей былая ненависть. Добродушие и ленивое спокойствие овладели людьми, словно наркотический сон.

В субботу утром, когда умывались во дворе возле колод­ца, Шпартюк ошеломил Баталова новостью.

— Я, Саша, завтра женюсь. Так что давай не планируй никаких походов,— сказал он, растирая полотенцем белое упругое тело.

— Чокнулся или всерьез? — вытаращил на него глаза Баталов.

— Перед смертью хоть испытаю, что она за зверь, же­нитьба.

— Что-то больно уж рано ты о смерти запел. Помнишь, как меня когда-то за такие мысли ругал?

— А я и теперь от своих слов не отрекаюсь. Ты, Саша, до мозга костей интеллигент и маменькин сынок. Тебе широ­ты взгляда не хватает. Вот и испугался моей женитьбы, как добропорядочный обыватель.

— Ну-ну, это ты брось. Жена тебе обуза, а не помощ­ница. Нашел счастье под лавкой.

Шпартюк надел гимнастерку и, застегивая озябшими вальцами ворот, въедливо усмехался:

— Завидуешь, может? Погляжу я на тебя, Саша, и ви­жу — весь ты, как багетная рамка бронзой, пристойными правилами украшен. А соскреби с тебя позолоту, то же са­мое, что у всех, обнаружится: страсть, любовь и, несомненно подлость. Думаешь, не слышу, как ты ночью заснуть не мо­жешь. Плоть, она своего требует — ясно?

— Иди ты к дьяволу, Сергей. Развел дискуссию. Сейчас воевать надо.

— Что ж я, по-твоему, дезертирую? Воевать я буду. Только для меня, Саша, война обычное дело. И свои чувства я из-за нее не стану за горло держать. Это вот такие, как ты, раз­ложили всю жизнь по полочкам. Война, — значит, воюй и не думай больше ни о чем. Полюбил — обо всем забудь. Глу­пости.— И неожиданно закончил: — Ну как, Саша, пойдешь шафером?

— Ладно,— махнул рукой Баталов.— Только смотри, по­том не раскаивайся. Жена, брат, не перчатка.

Шпартюк хохотал, закинув стриженную под бокс голову, поблескивая золотым зубом.