Александр Осипенко - Огненный азимут

Выбравшись из бора, Чаротный вытер рукавом потный лоб, сел у сосны отдохнуть. Под ним, далеко внизу, лежало бело-зеленое незнакомое болото с редким коренастым ельни­ком, кустами тальника и глухого, уже почти безлистого оль­шаника. Болото обступило с трех сторон островок. За ним, на самом горизонте, виднелись две одинаковые, как близнецы, деревушки с дорогой, обсаженной березками. Слева от дере­вень синел лес. Где-то там, за лесом, ему надо было переплыть Двину. Но теперь Чаротный об этом не думал. Ему, как ни­когда, хотелось спать. За спиной приглушенно шумел лес.

Чаротный встрепенулся, как только сон, казалось, наглу­хо прикрыл веки. Вскочил, растерянно озираясь.

Скупое оранжево-красное солнце выглянуло из-за серых туч. Чаротный взглянул на болото, по которому придется идти, и содрогнулся: по кочкам ползал человек, что-то с них собирая.

Чаротный долго за ним наблюдал. Понял, что плохому человеку на болоте делать нечего. Может, бедняга пленный, отощавший в лесу? "Как раз вовремя встретил,— подумал Чаротный.— Вдвоем будет веселей",— и, прячаеь за куста­ми, пошел к незнакомцу.

— Эй, ты! Кто будешь?

С перекошенным от страха лицом, человек медленно под­нимался на ноги, держа руки над головой.

— Ступай сюда,— приказал Чаротный, пряча револьвер в карман.— Кто будешь?

— Убежал я,— сказал тот, не опуская рук.

— Да опусти ты их. Привык сдаваться.

Худое желтое лицо человека передернулось, угодливая, гадкая усмешка растянула тонкие дрожащие губы.

— Привык, дорогой товарищ...

Чаротный смотрел на него сочувственно. Короткие рыже­ватые ресницы человека дрожали, и весь он трясся, будто в лихорадке.

— Откуда бежал, товарищ?

— У вас, может, поесть найдется? Четвертый день тра­вою живу.

Чаротный отломил кусок хлеба. Человек, схватив хлеб, медленно поднес его ко рту, лязгая зубами, как голодный затравленный волк.

— Ты того... не очень налегай, голодным вредно...

У человека тряслись руки, а по скуластым щекам текли слезы.

— Дай еще, браточек, родной, дай,— он протягивал ру­ки, хватая Игната за рукава.

— Умрешь, дурень. Разве мне жалко. На вот кусочек сала.

Человек затолкал сало в рот, но жевать уже не мог. У не­го свело челюсти, перекосило рот. Он наклонился набок, упал, стал кататься по земле, страшно, по-звериному воя. Чарот­ный не знал, что делать. И стоять было невозможно. Насоби­рал клюквы, перевернул человека на спину, зажал его голо­ву между коленями и долго выдавливал ему в рот кислый зеленоватый сок.

Ночью они ушли в глубь леса. Чаротный разложил под выворотнем в яме небольшой костер, поджарил на палочках сало и, сам стараясь как можно меньше есть, накормил незнакомца. Тот сразу отяжелел от еды и тепла и почти мгновенно заснул. Во сне он вздрагивал и что-то бормотал. Выло страшно. Чаротный долго не мог уснуть. "Не было пе­чали, так черти накачали",— думал он, с ненавистью наблю­дая за неспокойным даже во сне лицом.

Проснулся он поздно, промокший до нитки. Низкие, бу­рые тучи плыли над бором, но дождя не было. Он, вероятно, кончился совсем недавно, потому что с сосны осыпались вниз крупные капли. Незнакомец лежал, свернувшись баранкой, и часто надрывно икал.

Игнат протянул руку, нащупал пустую торбочку.

— Ты что это, а? Обжора проклятый! Ведь издохнешь.

Он долго тряс человека за плечи, а тот стонал и рыгал, пряча голову.

Чаротный наконец рассердился.

— Ну, ты как хочешь, можешь оставаться, а я пошел. Нет у меня времени с тобой возиться.

Человек сел, перестал рыгать.

, — Братец, не покидай меня. Пропаду я.

Как и вчера, он протягивал руки к Чаротному,

— Ходить ты можешь?

— А ты куда?

— Это не твое дело. Ясно? Может, я по особому заданию иду...

Следующую ночь они ночевали за рекой у старой, почти разрушенной смолокурни. Чаротный заскочил по пути в де­ревню, принес хлеба, огурцов, отваренной картошки. Все при­несенное он разделил поровну.

В низкой продымленной печи ярко горели смолистые по­ленья, и отблески огня весело прыгали по стенам. Пахло дымом и сырой, необитаемой хатой, но все же здесь было хорошо.

Чаротный нашел большой выщербленный котел, вскипя­тил воды. Пили ее по очереди из тяжелой медной кружки.

Потом лежали на полу, сытые и слегка угоревшие. Чарот­ному очень хотелось спросить у незнакомца, кто он, но тогда надо было бы рассказать и о себе. Игнат этого не хотел,

— Не будь тебя, пришла бы мне хана,— неожиданно на­чал незнакомец.— От смерти убежал, а все равно бы погиб.

Он умолк, словно прислушиваясь, что скажет Чаротный.

— Раз начал — газуй, все равно спать не хочется.

Человек сел. Чаротный видел его сгорбленную спину.

— Я из-под Островна. Не слышал? Озеро такое есть. Учи­тельствовал там. Историю преподавал. Фамилия моя Жари­ков, Василий Филиппович Жариков. Места у нас, знаешь, красивые... Острова на озере. Горы.

— Слушай, Жариков, какого черта ты мне о лесах гово­ришь? Мне твои леса вот как опротивели...

— Погоди... Мне с мыслями надо собраться, Я тебе о та­ком расскажу — волосы дыбом станут. Тебя как зовут?

— А тебе зачем?

— Мы, учителя, привыкли по имени и отчеству друг дру­га называть.

— Игнат Павлович, например.

— Так вот, Игнат Павлович, расскажу я тебе, как меня немцы схватили. Только прошу — не перебивай. Арестовали нас немцы днем. По одному брали. Кого в поле, кого дома. Меня на улице остановили и сразу в машину. Потом осталь­ных семерых привели.

— А за что схватили?

— Теперь известно, за что берут,— неохотно ответил Жа­риков.— Организация у нас была. Кто-то выдал, а кто, и те­перь не могу догадаться. Предателей хватает. Ну вот, схва­тили нас и повезли в город. В гестапо. Не приведи господь хорошему человеку туда попасть. Знаешь, как мучили? Кро­вавыми слезами плакали. Трое наших не выдержали, по­гибли. Остальных к расстрелу присудили. Утром нас в Иловский овраг привезли. Высадили из машины, дали в руки лопаты.

"Копайте, говорят, яму". Выкопали мы траншею. Ждем. Руки друг другу пожимаем, хотя от усталости и истощения едва на ногах держимся. А тут команда: "Наверх!" Выбра­лись из траншеи, думаем, сейчас нас и прикончат. А немцы хохочут. Посадили в машину и в тюрьму. Назавтра снова по­везли. Окружили конвоем и почему-то держат. Видим, везут еще арестованных. Глазам не верим. Женщины, дети. Евреи.

Наши. Городские. Высадили их невдалеке. Плач, стоны, люди обезумели от страха. А тут еще овчарки немецкие лают, немцы кричат.

Потом какой-то чин через переводчика приказал женщи­нам раздеться. Все до исподнего снять. И знаешь, Игнат Пав­лович, вдруг тихо стало. Голый человек, он стеснительный и беззащитный. Стало тихо и страшно. На кладбище такой тишины не слышал. Только собаки тявкают.