Александр Осипенко - Огненный азимут

— Пойдем, я и за тебя рассчиталась,— позвала ее По­лина.

Не сводя глаз о пленных, которые протягивали из-за проволоки руки, молча прося кусочек хлеба, Ядя прибли­жалась к изгороди, шла возле нее, замечая только, как у всех пленных одинаково раскрываются губы: "Мне... мне... мне..."

Она стала совать в протянутые руки куски хлеба. Плен­ные хватали их, прятали в тряпки, которыми были закутаны. "Мне... мне... мне..." Каждому хотелось получить не один, а много, очень много таких кусков.

Вдруг в толпе она увидела худого, изможденного чело­века с рукой на перевязи. Он стоял в стороне, словно стес­нялся просить, как другие. Время от времени он что-то говорил, и, хотя трудно было совладать с этими голодными людьми, его слушались.

— Возьмите,— Ядвися протянула ему самый большой ломоть хлеба,— а то вам ничего не останется.

Он поблагодарил и собрался было отойти. Из-под широ­ких черных бровей зорко следили за пленными его лихо­радочно возбужденные глаза. Ядвися почувствовала, что именно такой человек необходим Коршукову. Решительно окликнула его.

— Может, я вас выведу отсюда? — сказала, когда он по­дошел.

Человек на мгновение задумался, пронизывая Ядвисю острым испытующим взглядом.

— Вот что, выведите одного человека. Скажите, что вы его жена.

Она кивнула головой.

— Его зовут ЧабановскиЙ Александр Никифорович.

Ядя мысленно несколько раз повторила фамилию чело­века, которого должна была назвать мужем. Шла вдоль из­городи, ничего не замечая, усталая и безучастная ко всему на свете. Лагерь, изгородь, люди, просившие есть голодными глазами, и толпа женщин, ворота, низкое пасмурное небо — все было похоже на страшный бред.

Послышался грубый окрик немецкого часового, и люди шарахнулись от нроволоки. Женщины бросали через изго­родь остатки припасов — их подбирали люди, напоминаю­щие серые призраки.

Ядвися, ни на что не обращая внимания, шла вдоль огра­ды к немцам, стоявшим у ворот. Ей что-то кричали, но она не понимала, почему на нее кричат. Толстый, как соломен­ный куль, солдат приставил к ее груди автомат, дико выта­ращив глаза, широко разинув рот. Она остановилась.

— Пан! Пан! Мой муж! Там... Муж... Мой...

Видимо, она была очень взволнована и выглядела в ту минуту такой жалкой, что немец не прогнал ее. Он подошел и что-то спросил на своем непонятном языке. Она повторяла одно и то же:

— Пан, мой муж. Там мой муж.

— Муж?.. О-о-о! Ист гут муж!

— Пан, отпустите его...

— Никс... Нельзя... Найн.— Он вертел головой, но по его глазам, по его растерянному лицу она чувствовала, что не­мец колеблется.

Дрожащими руками она достала золотую десятирублев­ку. Держа ее на ладони, подала немцу. Он взял монету, по­пробовал на зуб.

— Чистая, пан, без обмана. Бери, пан.

Он положил деньги в брючный карман и снова покачал головой:

— Сегодня никс, завтра...

Позади немца стояли две корзины. Толстомордый солдат брал из них яйцо за яйцом, разбивал о дужку и пил. Забра­сывая голову и жмурясь от удовольствия. Она растерянно смотрела на солдата, а в голове, как смерч, проносились тревожные мысли. "Ведь завтра он забудет. Боже, что мне делать?"

Она сдвинула платок на шею и торопливо отцепила зо­лотые сережки: маленькие звездочки с красным камешком.

Немец держал сережки на ладони. Они казались очень маленькими и яркими.

— Ганс! Ком, Ганс! — позвал он солдата.

Вдвоем они долго спорили. Потом старший — вероятно, это и был Фриц — спросил:

— Кто ест муж? Он? — и показал пальцем за ворота. Ядя только теперь увидела, что там стоит тот смуглый чернобровый человек, крторый уговаривал ее вывести из лагеря кого-то другого.

— Мой муж Чабановский.

— Ты есть Чабановский?! — крикнул человеку солдат.

— Нет, он там...

Немец что-то залопотал по-своему, и смуглый человек побежал к группе военнопленных. Вскоре оттуда появилось трое: два вели одного. Пожилой, уже седой человек прыгал на одной ноге, словно подстреленный воробей. Его голая грудь была черна от крови, голова перевязана грязной тряп­кой, из-под которой дико смотрел на мир серый глаз. Его худоба поразила Ядю, может, больше, чем раны, грязь, за­росшее седой бородой лицо. Когда человек подпрыгивал, чтоб шагнуть, казалось, что у него гулко лязгают кости.

— Вот он, господин офицер,— доложил смуглый, поддер­живая Чабановского здоровой рукой.

Ганс захохотал и неожиданно отчетливо, почти по скла­дам произнес:

— До-хо-дя-га!

— Доходяга, господин,— согласились за проволокой.

Солдат открыл калитку, и Чабановского вывели за огра­ду. Он оперся рукой о столб и тяжело дышал.

Ядвися понимала, что надо проявить радость или хоть подойти к этому незнакомому, страшному человеку, но не могла тронуться с места.

Фриц, вероятно, уже заметил ее растерянность. Он что-то говорил ей, криво усмехаясь.

— Господин офицер говорит, что может дать лучшего мужа,— перевел ей Чабановский,

Его спокойный, приятный голос вывел Ядвисю из оцепе­нения.

— Нет, нет,— испугалась она и ухватилась за Чабанов­ского.— Пойдемте, или, может, вам трудно идти?

Он оперся на ее плечо. Она обхватила рукой его спину, сквозь тонкую шинель чувствуя острый позвоночник. Чело­век был легкий, почти без веса: кажется, возьми его на ру­ки — и понесешь, как ребенка.

Откуда-то к ним подбежала Полина, подхватила Чабановского с другой стороны. Вдвоем они быстро донесли его до ельника.

— Все же нашла мужа,— посочувствовала Полина.

— Молчи ты... Ты лучше посиди с ним, покуда я сбегаю в деревню. Может, коня достану.

Вокруг них столпились бабы. Качали головами, поджи­мали сухие губы, украдкой вытирая слезы.

— Постой, молодуха,— задержала Ядю Варвара.— В Глинище коней немцы забрали. Попроси у кого-нибудь двуколку. Мы его до Лядов на двуколке довезем, а там я помогу коня достать.

...В сумерках Варвара привезла Чабановского и Ядвисю в Тишковку. Больного отнесли в хату. Ядвися бросилась расстилать постель, но Чабановский попросил ее:

— Вы меня на пол положите. Боюсь, чтоб я вам в хату паразитов не занес. Их у меня как мякины на току.

Ядя подостлала соломы, накрыла ее старой дерюжкой.

— Ложитесь,— и вышла следом за Варварой.

Та, по-мужски упираясь коленом в клещи, затягивала туже супонь. Услышав Ядвисины шаги, она обернулась и глухо проговорила:

— Чтой-то вы всю дорогу выкаетесь, как чужие?

— Чужой, Варвара, и есть.

— А на что же он тебе такой больной? Смерть ходячая, да и только.

— Может, и твой где-нибудь раненый лежит...

— Не приведи госдодь, молодуха. — Она села в телегу.— Прощай, Ядвиська. Оно и правильно: выведи отсюда каж­дая баба по одному раненому, сколько бы мужиков уце­лело...

Не заходя в хату, Ядвися побежала через огороды к Нас­те Турковой. Напугала ее, сразу с порога приказав: