Александр Осипенко - Огненный азимут

Ужинали при тусклом свете коптилки. Изредка перебра­сывались ничего не значащими словами. Потом мать начала стелить постели.

— Может, пройдемся, Миша? — спросил сапожник. — Спать что-то неохота и работать не хочется.

Они вышли во двор. В черном небе впервые за всю осень ярко блестели звезды. В этом бесконечном мироздании Ми­хась вдруг почувствовал себя маленьким, как песчинка, но человеком, сильным своим разумом, охватывающим необоз­римую вселенную.

— Пройдем-ка, Миша, к лесу, — предложил сапожник.

— А может, лучше по полю?..

— И полем пройдемся. Люблю тишину...

Они шли молча. Под ногами шелестела трава, прихвачен­ная морозом. А откуда-то из деревни доносились голоса. В морозном воздухе они казались гулкими, звонкими.

За хутором Степуржинских, от которого остался только садик, Карл Эрнестович свернул направо, в глубокий овраг. Михась заметил это только тогда, когда они стали спускаться под откос.

— Там глухо и темно, — сказал он.

— Не бойся, пойдем.

Михасю было безразлично, куда идти. Они спустились в овраг, прошли вдоль ручья по узкой тропинке, поросшей кустами, потом стали подниматься по склону, хватаясь руками за холодные ветки. Михась догадался, что они проби­раются к старому сараю, где Степуржинский изготовлял кирпич.

— Ну вот и пришли, — тихо проговорил сапожник.— Ты постой здесь, а я сейчас.

Карл Эрнестович исчез в темноте. Потом он вернулся, что-то держа в руке.

— Влезь, Миша, вот на эту елку, — попросил он.

Михась вскарабкался. Сапожник подал ему конец прово­локи, попросил закинуть ее куда-нибудь на сук повыше. Ког­да Михась слез, сапожник уже сидел на куче битого кирпи­ча и что-то вертел в руках. Вспыхнули зеленый и красный огоньки, как два разноцветных глаза, потом загорелся белый под козырьком, направлявшим свет вниз.

— Садись, Миша, послушаем Москву.

Михась, оторопев от удивления, присел на корточки. Все было удивительно и неожиданно, как во сне. Но в темноте уже потрескивали разряды. Михась приложил наушник и сразу услышал знакомый голос:

— Говорит Москва. Передаем последние известия.

Слова эти болью и радостью откликнулись в сердце. Моск­ва! Все как до войны! Диктор чуть грустным, озабоченным голосом говорил о боях. А может, это показалось, что голос у диктора с грустинкой.

Слушали молча. Потом Карл Эрнестович взял из рук Михася наушник, перевел какие-то рычаги, долго настраи­вался, быстро вытащил из кармана блокнот и стал что-то за­писывать.

Михась сидел, очарованный его спокойными, уверенными движениями, зеленым и красным глазками, поблескивавши­ми во тьме, треском разрядов, таинственностью, необычно­стью всего, чему он стал свидетелем.

Карл Эрнестович что-то передавал, проворно работая радиоключом, напряженно вглядываясь в папиросную бу­мажку.

— Включите еще Москву, — попросил Михась.

Карл Эрнестович включил. Передавали песни, которые Михась впервые слышал, и они пробуждали в нем силу и уверенность.

— Хватит, брат, пора идти, — сказал Карл Эрнестович и забрал у Михася наушник.

25

Леонид Петрович Кацура, который привел к себе Тышке­вича от Никольской, тоже был учителем. Тышкевич, однако, его не помнил. Вероятно, Кацура никогда не надоедал своими просьбами, как другие, что старались попасть на глаза начальству, драли на трибунах глотки и вечно что-то проси­ли или на кого-то жаловались.

Болезнь удивительно быстро отступала — железный орга­низм, порошки, пилюли, которые кто-то раздобывал у нем­цев, поставили Тышкевича на ноги.

Однажды, когда Тышкевич сидел на скамеечке, глядя на яркое пламя, игравшее в печи, кто-то вошел в сени. Тышке­вич услышал тяжелые шаги и низкий басовитый голос:

— Добрый вечер. На дворе стужа, а тут у вас, как у бога за пазухой.

Кацура ввел человека в хату. Тышкевич удивленно смот­рел на дородного богатыря, который, казалось, заполнил собою всю комнату. Леонид Петрович рядом с ним казался слабым подростком.

— Разрешите представиться, — загудел человек, по-воен­ному плотно прижав ладони к бедрам. — Старшина сверх­срочной службы Малаховский.

Он попробовал руками, крепок ли стул, и сел. Стул под ним только поскрипывал.

Разговор не клеился. Сидели вокруг стола, изучая друг друга. Лампу не зажигали.

Вскоре появился еще один человек, худощавый, тонконо­гий. Он поздоровался, стоя у порога, подбежал к печке, шмыгая носом, стал отогревать окоченевшие и прозрачные от худобы руки.

— Крови не больше стакана осталось, потому и мерз­ну, — проговорил он.

Тышкевич удивился. Что все это значит? Зачем Кацура пригласил людей?

— Это наш Толя Блажевич, — поспешил представить Кацура.

Иван Анисимович присмотрелся к нему. Пламя освещало худое, бледное, с тонкими чертами лицо, большие глаза с длинными, как у девушки, ресницами. Профессиональным чутьем Тышкевич догадался, что этот парень очень нравился учительницам за свой покладистый, незлобивый характер. Подумалось: "А этот зачем пришел? Возможно, ученик Кацуры, а вернее — жены его Валентины Сергеевны".

Тышкевич снова пересел на скамеечку к печке, подбра­сывал в огонь короткие поленья, наблюдал, как проворно ох­ватывает их пламя.

Кацура тихо разговаривал с Малаховским о том, что было понятно только им. Валентина Сергеевна закрыла став­ни. В комнате совсем стемнело, Зажгли лампу. В сенях снова послышались голоса.

Вскоре явились сразу двое. Волжский говорок перебивал­ся напевной украинской речью.

Они вошли и остановились возле двери, удивленно погля­дывая на Тышкевича. Тот тоже присматривался к ним. Ка­цура предложил им сесть, но почему-то фамилий не назвал.

Последним пришел Аркадий Дайка, насмешливый и хит­роватый парень.

Людй сели вокруг стола, только Тышкевич остался у пе­чи. Он понимал, что это сборище не случайное, и потому раздумывал, как ему держаться.

— Мы часто собираемся, — начал Кацура, и Тышкевич понял, что говорится это ради него. Он повернулся спиной к печи, внимательно слушая. — Вечера теперь долгие. Собе­ремся, побеседуем, в картишки, в шашки сыграем — все бы­стрее время проходит. Пока вы, Иван Анисимович, хворали, не хотели вас беспокоить, а теперь опять будем собираться, если не возражаете.

— Я тут гость, — ответил Тышкевич.

Шесть пар глаз внимательно следили за ним и, видимо, одобрили такой ответ.

— Говорим мы много, а от наших разговоров только язы­ку польза, — подал голос Дайка.

— Потому твой никогда и не молчал, — сказал Блаже­вич, и все заулыбались.

— Поговорить полезно, это правда...

Люди переговаривались вяло, за малозначащими, произ­носимыми вразброд словами таились какие-то мысли, а мо­жет, и дела. Тышкевич почувствовал это и решил покончить с никому не нужной игрой в прятки.