Александр Осипенко - Огненный азимут

Была уже темная ночь, и возвращаться домой не хо­телось.

"Зачем? Спать, чтобы завтра снова бесконечно одолевали навязчивые мысли? Жить, чтобы выжить, или выжить, что­бы жить? Нет, жить, чтобы бороться. Бороться, чтобы по­беждать. Побеждать, чтобы жить. В этом смысл".

Кто-то его окликнул.

— Кто там? — спросил он.

— Иди сюда...

Это был Лешка Лямза. Михась свернул на узкую, среди кустов крыжовника, тропинку. В конце ее, на огородах стоя­ла Давгялова баня. Там, в предбаннике, мелькнул и пропал желтый огонек.

— Заходи, Михась.

Лешка открыл дверь, пропустил Михася. В предбаннике мидели Игорь Красневский и Микола Шлыченок. Вспотев­шие и усталые, они отпиливали ствол винтовки.

На скамейке лежала гармонь. "Странное соседство",— подумал Михась.

— Зачем винтовку портите? — спросил Михась.

— А не знаешь? Обрез будет. Запихнул под полу, и не видно, — ответил Микола.

Лямза сел на скамейку, поглядывая, как хлопцы пилят железо.

Тонкая пилка скрежетала. Из-под нее сыпались на пол железные опилки.

— Слушай, Миша, а бомба на огне взорвется? — спросил Лямза.

— Наверно, взорвется,— ответил Михась.— А почему спрашиваешь?

— Мы ту бомбу из Савкиного двора сюда притащили. Хотим ее взорвать.

И вдруг Михась подумал: а что, если взорвать мост через речку? Тогда немцы в деревню больше не приедут. Товарищи его поддержали.

Бомбу несли по очереди. Парни как быстро загорелись, так быстро и остыли. По дороге к мосту они переругивались между собой: на черта такая самодеятельность, если никто не знает, взорвется ли бомба? Игорь Красневский побаивал­ся, хотя старался держаться смело и независимо.

У реки тревожно шумели лозы. Под размытым берегом угрюмо хлюпала вода.

За горой, над городом, изредка вспыхивали ракеты, их тусклый синеватый свет далеким отблеском грозы долетал сюда, в низину.

Михась забрался под мост и приладил бомбу. Парни на­таскали валежника и сложили в большую кучу. Микола зажигал спичку за спичкой, но хворост не загорался. Ми­хась вытряхивал карманы, ища хоть какой-нибудь бумаж­ки,— пусто. Тогда Лешка Лямза вытащил из-за пазухи на­ган, достал патрон, зубами вытащил пулю. Порох высыпали на клочок коры, обложили более сухими веточками. Микола поднес спичку, порох вспыхнул ярким клубком огня, сразу охватившего ветки.

Костер разгорался. Они отошли в лесок. Красные отблес­ки отражались в воде; казалось, река, набегая на огонь, загорается мятущимся, дрожащим пламенем. Бомбы не было видно, потом она появилась, почерневшая от огня и страш­ная, как смерть.

— Говорил же я вам, надо больше хвороста,— разозлил­ся Лешка.— Пойдем добавим.

Он поднялся. Огонь и грохот взрыва снова уложили его на землю. Настала тьма, хоть глаз выколи. Пахло порохом, дымом и сырой землей. В воду с гулкими всплесками падали обломки моста.

Возвращались полем. На огородах за деревней прости­лись, наказав друг другу крепко держать язык за зубами. Михась почему-то не верил, что хлопцы сдержат слово. Ему и самому хотелось рассказать кому-нибудь о загадочном взрыве.

Деревня уже спала. И Михась даже разозлился, что ни­кто, наверно, не слышал взрыва. Было бы приятно встретить кого-нибудь на улице и вместе удивляться ночному взрыву, хорошо зная, что он означает.

Придя домой, он несколько минут постоял в сенях, потом решительно открыл дверь в хату.

На печи заворчала мать, но сегодня Михась на ее ворчание не обиделся.

— Осторожнее, там человек лежит,— предупредила мать.

Он удивился. Какой человек? Может, Тышкевич? Михась торопливо зажег лампу и долго всматривался в ничем не приметное лицо незнакомого человека.

— Кто он?

— Говорит, сапожник. Вот тебе башмаки починил. Те­перь как новые.

— Откуда он появился?

— В Ригу, говорит, идет. Латыш. Карл Эрнестович зо­вется.

Михась еще раз взглянул на спящего человека, но разве по лицу незнакомца поймешь, кого принесла война в их хату.

24

Сапожник прижился в хате Михася. Нашлась для него и работа: сначала ремонтировал обувь хозяевам, потом и со­седям. Сапожников не было, а Карл Эрнестович брал за ра­боту недорого.

Изредка сапожник отлучался из дому. Исчезал на день-другой, потом неожиданно появлялся и, словно выходил из дому на минуту, молча принимался за работу.

Михась сперва присматривался к сапожнику, ожидая какого-нибудь сюрприза, но потом перестал обращать на него внимание. Человек как человек. Мешковатый, какой-то ко всему безразличный и, по-видимому, недалекий.

Мать иногда шутила:

— Оженим тебя, Карла, посмотришь, оженим. Вдов те­перь хоть отбавляй.

Сапожник застенчиво улыбался и, не поднимая от вер­стака глаз, просил:

— Подождите, хозяюшка, немного подзаработаю, тогда уж будем думать о свадьбе.

Михась, как только начинался разговор о Карловой же­нитьбе, убегал из дому. Возмущался: с такими, как этот сапожник, немца не выгонишь.

По деревне полз неуверенный слух об их ночном походе с бомбой. Михась волновался, злился: кто все же сболтнул? Хлопцы клялись, что не они. Тайны раскрывались сами собой. Это сперва Михася возмущало, потом он по-настояще­му испугался.

Однажды, когда мать куда-то вышла, а Михась остал­ся с Карлом Эрнестовичем, тот, отложив в сторону молоток, ожег парня неожиданным вопросом:

— А винтовочки, молодой человек, зачем держишь?

Михась побледнел и похолодел от страха.

— Какие винтовки? Никаких винтовок я не видел. — Он лгал и чувствовал, что выдает себя своей растерянностью, неуверенным и дрожащим голосом.

— А те, что в предбаннике, под полом, разве не твои? Я, милый человек, многое знаю. И то, что вы мост взорвали. Ум у вас короткий, а язык чересчур длинный. Болтаете лиш­нее. А сейчас время такое, что слишком допытываться не станут.

Сапожник прибивал деревянными гвоздиками подошву, а Михасю казалось, что эти гвозди он безжалостно загоняет ему в сердце. В голове промелькнула было шальная мысль: тюкнуть сапожника табуреткой по голове — и концы в воду.

Карл Эрнестович поднял серо-голубые, сразу ожившие глаза и тепло, по-дружески улыбнулся.

— Да ты, хлопец, не пугайся. Хорошо, что я об этом уз­нал, а не немцы. Мне наплевать, что ты прячешь. Маму твою мне жалко. Ты перестань возиться с хлопцами и винтовки получше да подальше спрячь, а мы и забудем о нашем не­приятном разговоре. Я, брат, умею тайны хранить, не беспо­койся. Да и тебе не советую лишнего болтать. С девками про любовь говори, а не про политику. Ясно? Дошло до тебя? Все понял?

"Антонина проговорилась, — зло подумал Михась. — Мое счастье, что человек хороший попался, а если бы шпик..." От этой мысли все внутри похолодело.

— Спасибо вам, Карл Эрнестович,— проговорил Михась и тут же себя обругал: получается, все же признался, что винтовки его и что мост взорвал он. Смутился, не знал, что еще сказать, как выкрутиться из этого неловкого положе­ния. — Только матери не говорите, — попросил он сапож­ника.