Николай Евдокимов - Конец ночи

Иван Иванович положил в печку полено, погрел у огня ладони и сказал:

— А ведь папаша твой под суд чуть меня не отдал…

Ольга испуганно вскинула голову, посмотрела в его желтое от огня лицо. Старик усмехнулся.

— Был я приставлен при кухне. Носил на передовую обед. Однажды пошел в третью роту и занемог от страха. Нужно полосу проползти, по которой немцы бьют из артиллерии, а я не могу, боюсь. Наш полк тогда был отрезан, продукты не подвозились, и питались мы раз в сутки. Я лежу со своим термосом в лесочке, думаю, что ждут меня солдаты, а идти страх не дает. Только к вечеру, когда огонь приутих, пришел и сразу напоролся на командира полка. Быть бы мне под судом, девушка, если бы жестокий бой не завязался. Меня в грудь ранили. Думал я, что уже смерть пришла. И пришла бы, если бы сам майор, отец твой, не выволок меня из-под огня… Нет, милая, не нам с тобой быть ему судьями. Мы верить должны, потому что правда все равно сильнее зла. Жить без веры нельзя.

В эту ночь Ольга не могла заснуть. Утром она разыскала копии прошений матери, перечитала их и послала в областную прокуратуру, прося пересмотреть дело отца.

Через несколько месяцев ей ответили, что оснований для пересмотра нет.

— Невиновен он, — сказал Иван Иванович, — пиши еще.

Ольга снова написала, и ей снова ответили то же самое.

И она поняла, что должна примириться с судьбой. И хотя Иван Иванович убеждал ее послать письмо в Москву, Ольга не стала больше никуда писать. Зачем писать? Значит, отец все же виноват.

Однажды морозным утром Ольга шла в школу. На площади перед горсоветом толпа людей слушала радио. Репродуктор хрипел, свистел, но даже через этот свист было слышно, какой тревожный голос у диктора. И еще не зная, о чем говорит радио, Ольга тоже почувствовала тревогу. Она подошла к толпе, стала слушать. Диктор читал сообщение о болезни Сталина.

Было холодно и страшно. И, стоя здесь на площади под репродуктором, забыв о том, что опаздывает в школу, Ольга плакала, размазывая варежками по лицу холодные слезы. Он не может умереть, без него ничего не будет, света не будет. Вся жизнь Ольги прошла под его именем, он был не бог, но и не человек. Он был тем единственным, кому верила Ольга без сомнений, как не верила даже себе самой.

Город будто оцепенел. Город жил только одним теперь — обойдет смерть или нет того, кто еще недавно казался бессмертным…

Сталин умер.

В те минуты, когда Москва хоронила его, и в Ольгином маленьком городе все остановилось. Остановились прохожие, остановились автомобили, остановились станки на фабрике. Город молчал, испуганный и несчастный. И казалось, теперь всегда так будет, теперь вечно будут стоять и люди, и машины, и фабрики, потому что нет того, кто приводил их в движение.

Но часы отбили положенное время, и снова помчались автомобили, заработали станки, снова пошли по своим делам люди. И вместе со всеми пошла Ольга.

А потом она узнала правду о человеке, которого не одна она, а все, кого она знала, все называли и мудрым, и великим, и справедливым. Правда эта испугала Ольгу. Ольга привыкла жить так, как жила, привыкла чувствовать себя виноватой перед людьми — виноватой виной отца. И в глубине души даже считала, что это справедливо: ведь отец виноват. Как жить теперь, она не знала. Она боялась мысли, что многое было просто обманом. И Ольга растерялась, она замкнулась в себе, словно на всех людей затаила обиду.

Как-то, незадолго до окончания учебного года, Ольга ушла со школьниками в двухдневный загородный поход Когда она вернулась, соседка передала ей тщательно заклеенный конверт и записку: «Ольга Леонидовна, я специально заезжал, чтобы увидеть Вас. Прождал сутки и вынужден уехать. Оставляю бумаги, переданные мне Л. Т., с которым я отдыхал последние три года в одной и той же деревне».

В конверте Ольга нашла прошение, на имя генерального прокурора и письмо отца к ней. «Верь, дочка, — писал он, — я был и до смерти своей останусь коммунистом». Он излагал суть обвинений, предъявленных ему, ужас и нелепость которых Ольга не могла даже и предполагать. Из письма она впервые узнала, что отец осужден на пятнадцать лет. Пятнадцать долгих лет, из которых девять уже прошло.

Она послала прошение отца генеральному прокурору, а сама написала в Центральный Комитет партии. Скоро ей ответили из Москвы, что дело будет пересмотрено.

Теперь Ольга была уверена, что все кончится хорошо. Но иногда ее охватывали мучительные сомнения. Всюду, куда бы она ни пошла в те дни, — в школе, на улицах, в магазинах — всюду люди говорили об одном: о том, что рассказала им партия о Сталине. Люди спорили, ликовали, страдали. Ольга слушала их с жадностью и с испугом. Они говорили о том, о чем она боялась еще недавно даже думать.

Теперь Ольга хотела все знать, на все найти ответ, она поняла, что нельзя дальше жить, не сказав себе все до конца, не назвав ложь ложью, а правду правдой. Она видела — все вокруг было иным, чем раньше, и чище, и светлее, и решительнее. Но сама жила, как и прежде, настороженно, недоверчиво, будто напуганная чем-то.

В это время Ольга и встретила Куняева. И все, чем жила она прежде, стало для нее второстепенным. Она любила Куняева, и любовь эта поглотила все ее мысли, все чувства. С радостью и со страхом Ольга поняла, что всю жизнь ждала этого человека. Со стыдом вспоминала она игру в любовь с Арсением, которая стоила ей так дорого.

Но она помнила, она знала день и час, когда впервые увидела Арсения, она помнила даже то мгновение, когда, заглянув в его глава, почувствовала странное сердцебиение и приняла этот стук сердца за голос любви. А сейчас она ничего не помнила — не помнила ни дня, когда увидела Куняева, ни часа, когда поняла, что этот человек ей дороже всех людей на земле.

Владимир Куняев учился в Мошкарском пединституте, он даже жил в том же общежитии, где жила и Ольга. Но когда два месяца назад, в начале учебного года, он появился в школе, Ольга не без труда вспомнила его. И это было странно, потому что новый учитель математики был так шумлив, так громогласен, что не заметить его было просто невозможно. Он не понравился Ольге. Его неустоявшийся, срывающийся голос наполнял на переменах тесную — и когда-то такую тихую — учительскую. Уроки Куняева не отличались дисциплиной. С учащимися он держался, по мнению учителей, без надлежащей строгости, а иногда даже играл во дворе в футбол, чем вызывал всеобщее осуждение педагогов. А кому могла понравиться безапелляционность Куняева, его граничащая с дерзостью прямолинейность? Под видом критики он часто говорил людям слова, похожие на оскорбление. Куняевский натиск ошеломлял, парализовал, и, может быть, поэтому его обычно выслушивали молча, с растерянной улыбкой на лице. Первое время, кое-кто обижался на него, но потом все попривыкли, как привыкают к странностям многих людей.