Николай Евдокимов - Конец ночи

Он ушел. Ольге не было холодно, спать не хотелось. Она подобрала колени, села на подоконник, стала смотреть на пустынную улицу.

Стук во входную дверь нарушил ее мысли. Ольга испуганно соскочила с подоконника и неожиданно рассердилась на неведомого ночного посетителя. Она прошла в прихожую, дождалась, когда снова постучали, и недовольно спросила:

— Кого нужно?

Усталый мужской голос вежливо осведомился, не вернулась ли Ольга Леонидовна.

— Ведь уже ночь, зашли бы завтра, — ворчливо сказала Ольга, недоумевая, кому потребовалась она в этот поздний час. И сейчас же вспомнила слова соседки о странном человеке, спрашивавшем ее сегодня. Вспомнила и испугалась, сама не зная чего.

— Это я, — дрогнувшим голосом проговорила она, — чего вам надо?

Человек за дверью молчал. Молчала и Ольга, немея от непонятного страха. Наконец он сказал хриплым, показавшимся Ольге знакомым голосом:

— Откройте, не бойтесь…

Дрожащими пальцами, не понимая своего волнения, Ольга пыталась и никак не могла повернуть ключ. Наконец замок щелкнул, она распахнула дверь. Свет из прихожей осветил лестничную площадку, и Ольга, увидев лицо человека, стоявшего перед ней, отшатнулась.

Это был ее отец.

Только утром, пробудившись от беспокойного сна, Ольга наконец осознала, что произошло. Открыв глаза, она долго смотрела на выцветший коврик, который висел над ее кроватью еще в старой квартире. И этот коврик, где серый волк подбирался к красной шапочке, и ровное дыхание отца, и кисловатый запах табака пробудили в ней забытые воспоминания. Так и в детстве, просыпаясь, она слушала шелест входящего в комнату рассвета, разглядывала огромного волка, оскалившего страшную свою пасть, вдыхала аромат не выветрившегося за ночь папиросного дыма.

Ольга повернула голову, посмотрела на отца. Он спал на раскладушке, которая с трудом умещалась в комнате. Эту раскладушку Ольга одолжила ночью у соседки, сконфуженной тем, что не понравившийся ей странный человек оказался отцом Ольги. Раскладушка была коротка, коротко было и одеяло, из-под которого торчала голая желтая ступня отца с красной, натертой пяткой. Ольга протянула руку, осторожно прикрыла ногу простыней. Отец шевельнулся, но не проснулся.

В прихожей стукнула дверь — это соседка ушла на работу. Ольга встала и, вздрагивая от визга половиц, пробралась на кухню. Она умылась до пояса холодной водой, поеживаясь от теплого озноба. Не найдя тряпку, которая всегда куда-то исчезала, Ольга вытерла лужу на полу газетой, зажгла коптящую, поющую на разные голоса керосинку и почистила картошку.

Сегодня ей можно было не спешить. Сегодня у нее уроки только во второй смене, поэтому двигалась она неторопливо, наслаждаясь тишиной и радостным волнением от сознания, что рядом в комнате спит отец. Ее отец!

Праздничное ощущение тихой радости, покоя, торжественности жило всюду — и в ней самой, и на улице, где из-за низких туч неожиданно брызнуло солнце, и в пустой, ставшей чем-то новой квартире, и в знакомых, надоевших вещах.

Отец все еще спал. Ольга боком обошла раскладушку, присела на стул, с трудом втиснутый вчера между шкафом и стеной. Сидеть ей было неудобно — угол шкафа больно упирался в коленку. Выгнув онемевшую спину, Ольга вглядывалась в лицо отца.

Вчера она так и не разглядела его. Что было вчера, Ольга вообще плохо помнила. С той минуты, как свет из прихожей осветил лестничную площадку и она увидела отца, все происходящее потеряло для нее свою реальность. Это было как сон, в котором она и принимала и не принимала участия. Она что-то делала, что-то говорила, плохо понимая, что делает, что говорит. Чувство, которое она испытывала тогда, не было похоже на радость. Ольга была растеряна, ошеломлена и все время ощущала неловкость от его взгляда. Она неожиданно стала неуклюжей, неловкой, опрокидывала вещи и не знала, куда деть ставшие вдруг длинными, тяжелыми свои руки. Она шла на кухню, чтобы приготовить отцу поесть, но не доходила и возвращалась и садилась напротив него за стол, подперев кулачками подбородок, смотрела в его лицо и не видела ничего. Отец что-то говорил, но Ольга плохо понимала. Не слова, а знакомый, родной голос, который был как музыка, как одно дыхание, звучал у нее в ушах. И удивительно — слов Ольга не слышала, но отчего-то ясно различала назойливое потрескивание электрической лампочки над головой.

Спать они легли на рассвете. Задремав, Ольга вдруг в испуге открыла глаза, села на кровати, вся охваченная странной дрожью, и прошептала:

— Папа, папа вернулся!

Путаясь в рубашке, захлебываясь слезами, она торопливо сползла с постели и, стоя на коленях перед раскладушкой, на холодном шершавом полу, обхватила голову отца и целовала его колючий подбородок, теплые, пахнущие табаком губы, его влажные, блестевшие в полутьме глаза. Уже не плача, а только всхлипывая, как ребенок, она бессвязно говорила о тоске своей, об одиночестве, о трудных годах, которые принесли ей так мало радости и так много горя…

Сейчас отец спал. Коричневое, обветренное лицо его было родным и вместе с тем чужим. С любопытством, жалостью вглядывалась Ольга в это лицо…

Будто почувствовав ее взгляд, Леонид Трофимович открыл глаза. Открыл сразу, словно и не спал, и улыбнулся.

— Доброе утро, — сказала Ольга.

— Доброе утро, — ответил он, притянул ее за руку — она неловко уперлась ему ладонью в грудь — и поцеловал. — А теперь вставать. Раз, два. Ты давно поднялась? И не разбудила. Нехорошо. Я обленюсь так.

Он оделся в какой-то странный хлопчатобумажный костюм, убрал раскладушку. В комнате сразу стало шумно, еще теснее стало. Леонид Трофимович смеялся, говорил громким голосом, ходил тяжелыми шагами — крышка чайника подскакивала на столе от его шагов, тормошил Ольгу, рассматривал на стене ее институтские фотокарточки. За завтраком он съел большую тарелку картошки с сосисками и попросил еще. Два стакана чаю выпил вприкуску с маленьким куском сахара, предварительно раздавив его ножом на несколько равных частей. Одна долька осталась. Леонид Трофимович повертел ее в пальцах, усмехнулся чему-то, сказал не Ольге, а неизвестно кому: «За твое здоровье!» — и сжевал крепкими зубами.

— В баньку сходить бы, Оленька, — говорил он, — ты знаешь, я страсть как люблю попариться Исхлестаешься веником и сразу помолодеешь. Когда-то была у нас здесь одна отменная банька. Интересно, сохранилась ли? Парилка в ней — другой подобной не сыщешь. А банщик — настоящий волшебник. Аристарх Аристархович зовут, и фамилия необыкновенная. Забыл фамилию-то, нехорошо. — Он озадаченно почесал за ухом, надул губы и захохотал. — Знаешь, что с этим Аристархом Аристарховичем произошло? Отмечали его пятидесятилетие, собралось множество почитателей, и я, конечно, в том числе, а юбиляра потеряли. Ищем и найти не можем среди гостей. Он же человек скромный, сидит, помалкивает. Конфуз получился — все ведь его только голым видели, а тут с ног сбились, разыскивая. Вот дела какие. Так что, дочка, в баню мне необходимо. Грехи пойду отмывать.