Николай Евдокимов - Конец ночи

Каждый вечер после уроков Куняев провожал Ольгу домой. Она не хотела этого, ей приятнее было бы идти в одиночестве, думать о своем или ни о чем не думать, просто дышать влажным вечерним воздухом, наслаждаться тишиной улиц, сонным бормотанием усталой реки. Но Куняев не спрашивал, хочет она, чтобы он провожал ее, или нет, он поджидал ее в вестибюле школы, улыбался так, словно одаривал ее, и она, сердясь на себя, покорялась этой улыбке.

Но однажды, спустившись в вестибюль, Ольга не нашла там Куняева и даже как будто обрадовалась этому. Но и на следующий день он не проводил ее, задержавшись в школе. И хотя все было так, как хотела она — и одиночество, и влажный вечерний воздух, и тишина улиц, — Ольга устала, пока добрела до дому. Она села у раскрытого окна проверять тетради, но проверять не стала, легла спать. А утром проснулась с таким ощущением, будто проплакала всю ночь.

Она и сама не заметила, как привязалась к Куняеву. Мир вырос дли Ольги, и она страшилась потерять необыкновенное ощущение радости, доверия к людям, которым наполнено было все ее существо. Поэтому-то так боялась Ольга, что волнующая неопределенность их чувства нарушится не вовремя сказанным словом. Но она видела: то, что страшит ее, приближается, неумолимо и стремительно.

…Куняев и Ольга шли по темным улицам Выселок. Ветер рвал с деревьев остатки листьев. Они проносились над головой, как стаи черных птиц. На дороге, тускло освещаемой редкими фонарями, лежали четкие, словно нарисованные тушью, тени заборов и голых, будто обугленных пожаром, ветвей.

Куняев шел рядом с Ольгой без пальто и без шапки, как ходил обычно даже в самые холодные дни. А Ольга все время думала, что ему холодно, и старалась идти быстрее, но Владимир тогда приостанавливался и шел еще медленнее.

Они молчали. Но неожиданно Куняев взял Ольгу за локти, повернул к себе и сказал с мольбой, почти с отчаянием:

— Отчего ты такая, Оля, обиженная какая-то? Ты словно не живешь, словно трудную обязанность выполняешь, будто тебе лет сто… Не надо так, Оля, нельзя…

— Иногда я в самом деле думаю, что мне уже сто лет, — медленно ответила она, глядя в его лицо, и опустила глаза.

— Ты сама себя выдумала, — сказал он.

Она стояла, глядя под ноги.

— Оля, — сказал Куняев. Он вдруг взял ее за локти. Он стоял так близко, что Ольга чувствовала его дыхание на своем лице. Сквозь пальто она ощущала теплоту его рук, будто держал он ее за обнаженные локти. Это чувство было настолько реальным, что щеки Ольги покрылись румянцем. Но она стояла, не двигаясь, забыв обо всем на свете.

Оба они молчали. Только лицо Владимира все приближалось и приближалось к ее лицу, и Ольга хорошо видела его полураскрытые, словно неожиданно опухшие губы. Они будто звали ее, и она закрыла глаза и ждала. Ждала и хотела, чтобы скорее произошло то, чего она так боялась.

— Ну, подойди ко мне, — прошептал Куняев, и эти, не вовремя произнесенные слова вывели ее из оцепенения Она испуганно высвободила руки, сказала:

— Пойдем, Володя, мне холодно.

Ей и в самом деле стало холодно. Холодно от ветра, от темноты, от непонятного раздражения, охватившего ее, — и к Куняеву, и к самой себе, и к листьям, косо летящим над головой, и к низкому, придавившему мир темному небу.

Она зябко поежилась, засунула пальцы в рукава пальто и быстро пошла, стуча каблуками о мощеный тротуар. Куняев молча шел рядом. И то, что он молчит, сердило ее, так же как, наверное, рассердило бы, если бы он заговорил в эту минуту.

Ольга скосила глаза, увидела его мальчишеское, в сущности некрасивое, грубоватое лицо, его сбившиеся на глаза волосы и усмехнулась. Растрепанный, маленький, он показался ей смешным и совсем не таким сильным, каким казался прежде. Она выдумала его, так же как выдумала когда-то Арсения. Все они одинаковые.

От этой мысли, что «все они одинаковые», Ольгой овладело еще большее раздражение Она даже приостановилась, чувствуя непреодолимое желание наговорить Куняеву дерзостей. В глубине души Ольга понимала причину своего раздражения, но даже себе не хотела признаться, что сердится на него за те неосторожные, не вовремя сказанные слова.

Она хотела чем-нибудь уязвить его и, не придумав ничего лучшего, сказала, стараясь, чтобы голос ее звучал как можно насмешливее:

— Боже мой, какой жалкий вид у тебя! Знаешь, на кого ты сейчас похож? На растрепанное огородное пугало. Иди лучше домой — в сосульку ведь превратишься.

Тряхнув головой, он откинул со лба волосы и остановился, с усмешкой смотря на Ольгу. Желтый свет фонаря упал ему на лицо, отразился в зрачках двумя желтыми точками.

— А ну, повтори, повтори еще раз, — сказал Куняев грозным голосом и шагнул к Ольге. Она невольно отступила назад, а он шел на нее и говорил все тем же тоном, в котором звучала угроза: — Ты, оказывается, умеешь говорить гадости. Ну, повтори, повтори, тихоня.

Ольга отступила от него, уже не понимая, шутит он или нет.

— Вот я тебе покажу сейчас огородное пугало, — говорил Куняев и, опустив лобастую голову, медленно приближался к ней. Желтые точки в его зрачках блеснули и погасли. Ольга отступила еще на шаг и ударилась спиной о дерево.

— Ты меня пугаешь, Володька, перестань, — сказала она, — перестань, или я закричу…

Она увидела, как Куняев поднял руки, зажмурилась, хотела в самом деле крикнуть, но не успела. Куняев откинул ее голову и поцеловал в губы.

Это был долгий поцелуй, который обессилил их обоих. Безвольно опустив руки, Ольга стояла, прижавшись затылком к влажному стволу дерева, смотрела в лицо Куняева и не видела ничего, кроме темного, расплывающегося пятна.

Оба они молчали и оба дышали тяжело, словно сбежали только что с высокой крутой горы.

Куняев снова поцеловал ее, потом еще и еще раз.

— Это тебе за огородное пугало, — прошептал он. Ольга тихо засмеялась в ответ, вырвалась и побежала по улице.

— Я как пьяная, — шептала она, — совсем как пьяная.

Домой Ольга не пошла. Она не любила холодную, темную свою комнату, где все — и низкий потолок, и стены с сырыми разводами, и уныло скрипящий пол — вызывало у нее ощущение придавленности, тоски. В этой комнате ей всегда было немного страшно, зябко и неуютно.

Ольга вспомнила об Иване Ивановиче. Вспомнила со стыдом и раскаянием потому, что давно не была у него.

Два месяца назад умерла Мария Никитична, старик жил теперь один, постаревший, ослабший, а она, Ольга, за все это время так редко навещала его. В сущности, она приходила к нему лишь тогда, когда ей было тяжело, когда нужно было выплакаться, обрести душевный покой.

Ольга понимала это. Переполненная добротой, она все же не хотела прощать себя. Но чем больше она придумывала себе обидных прозвищ — жестокая, неблагодарная, эгоистка, — тем меньше чувствовала угрызений совести. До угрызений ли совести ей, если она, о чем бы ни думала, все время видела куняевские глаза.