Лев Ющенко - Дом над рекой

— И ты у меня уже ста-аренькая.

— Нет, я красивая! Ребята за мной ухаживают. Даже Самохин помогал жарить картошку. Я у тебя еще молоденькая. А ты меня еще любишь?..

Остыла картошка на сковороде и в лампе потускнел керосиновый огонек, а они все шептались обнявшись.

Но непрочно было их одиночество. За дощатой стеной, в общежитии, все громче шумели пьяные голоса. И, прислушавшись, Демин не выдержал: оставил жену и пошел в коридор.

В коридоре под лампой Самохин дымил «термоядерной» и читал вслух газету. На табуретке сидел старик сторож с винтовкой и в казенном тулупе. Слоями плыл махорочный дым.

Послушав громкую читку и закурив, Демин спросил, что там за праздник у них в общежитии.

Самохин нехотя оторвался от газеты.

— Обыкновенное дело, — сказал он. — Петуховский самогон.

Сторож усмехнулся:

— Три бутылки приволок Борода. Чего-то он разошелся.

— А вообще, что он за человек? — спросил прораб.

— Кто его знает? — ответил Самохин. — Болтают, отсидел срок, потянуло на честную жизнь. А деньгу он любит, факт. Свое всегда возьмет.

— И еще чужое прихватит, — проворчал сторож. — Сообразительный, да не туда соображает.

— А куда? — Демин прислушался к голосам в общежитии.

— Поди разберись.

Демин чувствовал, что старик не досказывает — побаивается бывшего бригадира или ему, новому прорабу, не доверяет. Узнал он только, что в Тасеевке Бородачев появился, отбыв срок по темному делу, на первых порах помалкивал, и его взяли в бригаду «в целях трудового воспитания».

— Этого волка корми! — Сторож сердито притоптал на полу окурок и запахнул тулуп. — Ну, мне пора.

Он ушел на свой пост, а Демин с Самохиным стояли в коридоре, курили, слушали ожесточенные голоса из-за двери.

— …Я, говорит, тебя, Петухов, выгоню, как собаку! Плевать, говорит, мне на закон. Братцы, да он нас всех тут разгонит! Прокурору надо писать!

Это Бородачев — его слова, его и музыка. А вот запальчивый дискант Ромки:

— Это твоего Петухова надо под суд! Самогонщик!

— Прокурор разберется! Митька, тащи бумагу!

— Сей момент! — Митя Грач захохотал.

— Ребята, к Егору бы сбегать, добавить, — прогудел бас Нехая, и Демину вспомнилось, как этот хмурый, неразговорчивый, полюбившийся ему работяга дотемна ворочал и рвал трактором лес на увале. А вот сидит Нехай за пустыми бутылками — и нет работяги, нет Нехая.

И снова пьяненький, с хитрецой голос бывшего бригадира:

— Митька, пиши! Мы, нижеподписавшиеся…

И вспыльчивый окрик Чибисова:

— Брось крутить! Он парень дельный. Не Бакушкин.

— Митька, пиши!

— Борода, заткнись, зараза!

Что-то там громыхнуло, наверное табуретка. Нахмурясь, Самохин по-строевому подтянул ремень.

— Ты погоди, не ввязывайся, прораб.

Он вошел в общежитие и прикрыл дверь. Там стало тихо. Потом захохотал Бородачев:

— Ничего, она у нас привыкнет. Братцы, выпьем за новобрачную! Культурная девочка.

Крутит, хитрит Борода!

Да, у него изворотливость и опыт всей его хитрой жизни и знание человеческих слабостей. А что у тебя, кроме диплома с непросохшей печатью и веры в человеческую справедливость?

Демин стоял и смотрел в окно. Над темными пихтами, над рекой висела луна. И вокруг — ни одного огонька.

Но ведь есть и яростный спор там, за дверью. Есть люди. Прибавь их к твоему диплому и твоей вере. Все собирай по крупинкам. Все сложней, чем тебя научили на лекциях, чем ты думал, к чему ты готовился.

Он оделся и быстро ушел, сказав жене, что идет к Петухову…

Он шел по дороге, к избе Петухова, и мысленно уже спорил с ним и подбирал для него самые веские и убедительные слова.

Было морозно, где-то лопнуло дерево, и эхо замерло в стылой, ночной тишине. Над тайгой висел яркий шар полной луны.

Изба Петухова одиноко темнела на пустыре. Ее окна не светились. Шатровые ворота торчали, словно забытая, обветшавшая декорация, и бросали на снег четкую тень.

У крыльца прораб опустил воротник полушубка и обмел сапоги. И хотел было войти в дверь, как услышал вдруг за избой какое-то звяканье. Постояв, он с осторожностью заглянул за угол дома.

В свете луны там виднелась фигура старика Петухова, который тюкал лопатой заледенело-звонкую землю. Потом Петухов снял рукавицу и пошарил в ямке. Она была пуста. Петухов забросал ее снегом и с лопатой пошел вдоль своего бывшего заплота, когда-то окружавшего дом.

Там, где стоял покосившийся столб, старик огляделся, будто припоминая знакомое место, в раздумье ковырнул снег лопатой и, постояв, пошел обратно к избе.

С каждым шагом его фигура все яснее проступала в лунной, морозной мгле. Старик казался усталым, в бороденке блестел иней.

Демин отступил в тень и прислушался. Скрипнуло крыльцо, в сенях, загремев, упала лопата. Хлопнула дверь. Потом в избе зажгли лампу, и на сугроб под окном легла неяркая полоса света.

Только тогда Демин почувствовал, как у него замерзли ноги в кирзовых сапогах. Он закурил и, согреваясь, быстро пошел по дороге домой и думал уже о том, что слова, которые он подбирал, для Петухова были бы пустой шелухой.

Луна угасала, темнело. У горизонта тлело далекое зарево — огни ГЭСстроя. Как зарево гавани, откуда он вышел в опасное плавание. И вот уже первая штормовая волна накренила его суденышко.

Сквозь ельник проглянуло окно барака, и Демин вспомнил, что Оля ждет к ужину.

В бараке было тепло и тихо — все спали. Демин снял промерзшие сапоги и отнес на кухню, к горячей печи. За кухонным столом Марфуша и Ромка чистили картошку к утру — на всю бригаду.

— Бродишь, полуношник, прости господи, — зевнула Марфуша. — Да ты ставь на загнетку, высохнут.

— Однако холодновато, — сказал он, примостив сапоги.

Ромка недовольно швырнул в котел очищенную картофелину.

— Ходили уговаривать? Ребята говорят, хватит с ним валандаться.

— С кем опять не поделили? — спросила Марфуша.

— Да с Петуховым! — Ромка сердито резанул картофелину.

И вот Демин тихо открывает дверь в свою комнатушку.

Оля спит, не дождавшись его, пригревшись под пуховым оренбургским платком. Около кровати лежит книга — «Анна Каренина».

Он поднимает книгу и кладет на стол. На столе у лампы-семилинейки стоит сковорода с остывшей картошкой.

Тут все просто и ясно — дом, жена, книги, сковорода с картошкой. Нужно поесть и спать — тоже понятно.

Он подвигает к себе сковороду, отрезает хлеба. Буханка лежит на папке с чертежами карьера. И там, в чертежах, тоже полная ясность — твердые линии на кальке, цифры и директивные подписи. Что к чему и в какой срок.

Красная, генеральная линия на кальке непоколебимо пряма, как стрела удара в плане сражения.

Ведь любая диспозиция не ставит иной цели, кроме победы.

И все-таки полководцы проигрывают.