Лев Ющенко - Дом над рекой

— Служба идет, а дело стоит?

Сторож хмуро загнал в костер выпавший уголек.

— Стало быть, так. Тебе-то какая забота?

— Да я новый прораб. Вместо Бакушкина. Вот пришел познакомиться.

Старик не удивился.

— То-то Бакушкин с утра вертелся над бережком сам не свой. Удрал все-таки. Выходит, ты теперь начальник. — Дед недовольно покосился на Демина: видно, молод был этот прораб. — Ну, ну, парень, знакомься. — И, обтерев рукавом винтовку, пробормотал: — У меня, слава богу, свое начальство. Вон идет, иншпектор.

По тропе к костру шел Чибисов, подрывник — рослый и статный, без шапки, в ватнике нараспашку.

— Привет, папаша! Разговорчики на боевом посту! Или все ворчишь на своего шефа?

— Тоже мне шефы! — вдруг разозлился старик. — Одна шайка-лейка с Бородой! Ну чего ты на меня уставился? Все одно новый прораб дознается.

— Не все сразу, папаша, — подмигнул ему Чибисов. — У прораба сегодня свадьба. — И этаким добрым молодцем повернулся к Оле: — Прошу к нашему шалашу. Все в ажуре, и пол-литра на столе.

— Эту работенку вы любите, — проворчал сторож, запахивая воротник.

В комнатке для молодых было вымыто, прибрано, на окне висела тюлевая занавеска, у кровати на тумбочке стоял чей-то радиоприемник. Ярко и празднично горели семилинейки.

Только угол Бороды выглядел по-вокзальному. На голой железной кровати лежало свернутое узлом розовое одеяло и поверх него — подушка и охотничье ружье.

Готов был и стол: чистая скатерть, граненые стаканы, бутыль мутного самогона, капуста в большой эмалированной миске и белое, с розовыми прожилками, домашнее сало. В самом центре стояла бутылка, которую тетя Глаша сунула им на дорогу, — венгерское шампанское с затейливой этикеткой и серебряным горлышком.

Тасеевские сидели за столом чинные, бритые, в пиджаках. На углу приткнулся Нехай, бульдозерист. Мордастый, заспанный, в мятой рубахе, он сонно мигал белесыми глазками и жевал огурец.

Молодых посадили особняком. Оля сидела усталая, побледневшая, зябко куталась в пуховый платок, но бодрилась. Ей и Марфуше налили шампанское.

Наливая мужчинам самогон, Самохин покосился на Демина: мол, как отнесется новый прораб к такому противозаконному напитку? Прораб вежливо ничего не заметил. Церемонно пропустили по первой, самой торжественной, и Митя Грач, поднявшись и приосанившись, без прибауток завел было содержательную культурную речь о пользе супружества. Но сонный Нехай вдруг пробасил:

— Короче! Не видишь, люди устали. Дорвался!

— Оно и верно, люди с дороги, — сказал Самохин. — Ты, Митя, учти.

Сбившись, Грач перешел на другую тему — почему-то стал ругать Бакушкина и хвалить бригадира Бороду. Тут Ромка вскочил и, волнуясь, крикнул, что у бригадира печки-лавочки с Петуховым и поэтому дело стоит.

— Это же безобразие! — выкрикнул Ромка, озлясь и, наверное, совсем забыв, по какому поводу сидят они за столом.

А бригадира Бороды все еще не было.

Потом Чибисов взял свой баян, нарядный, с перламутром, и тасеевские по очереди танцевали с Олей на пятачке у двери, и Демин, смеясь, кричал им:

— Ребята, пожалейте ее! Мы сегодня уже по второму кругу!

Меняя кавалеров, она все кружилась, кружилась и думала о том, какой это длинный, бесконечный, счастливый день: словно целая жизнь. Кружилась долго, пока совсем без сил не приткнулась на кровати, — и вдруг сразу уснула.

— Тс-с! — сказал Чибисов своему перламутровому баяну и на цыпочках первым вышел из комнаты.

Когда все ушли, Демин открыл форточку. Морозный воздух был особенно свеж. Сквозь иней на стеклах ясно светила луна.

В комнате было тихо, потрескивал фитиль лампы, невнятно слышались голоса за стеной.

— Муж, я не сплю, — пробормотала Оля, — я просто так, на секундочку. — Она приподнялась на кровати, сонная, с розовой, примятой от подушки щекой…

Одни — и первая своя крыша над головой.

— Даже не верится: я — жена.

— Обниму, поверишь?

— Верю, верю…

И тлеет керосиновый прикрученный фитилек.

— Смотри, луна совсем голубая.

— Как твои глаза.

— У меня глаза почти серые.

— Покажи…

На тумбочке светится шкала приемника. Сквозь шорохи ночи диктор рассказывает о событиях дня. Обо всех на свете событиях, кроме одного, для них самого важного.

— Мы будем жить с тобой долго-долго, правда?

— И когда-нибудь станем ста-а-ренькими.

— Неужели это когда-нибудь будет?

— Я не верю.

— И я тоже…

Где-то в стене поет сверчок, стережет их сон. А сон не идет. И вспоминается весь этот день, морозное утро, синие плюшевые шторы в загсе и девушка в черном костюме с белым кружевным воротничком — депутат райсовета. Смущаясь, путаясь в заученных словах, она поздравляла их от имени местной власти. Заведующая загсом включила деловито радиолу, и под невидимые трубы и литавры они брали перо и ставили свои подписи в толстой книге — расписывались. А в коридоре их ждал фотограф и шампанское на подносе: старательный, наивный загсовский уют. И девушка-депутат шутила: чем не Дворец бракосочетаний! Придумали же такое название: не слово, а железобетонная конструкция — бракосочетание.

Лучше просто — свадьба!

А потом они бежали домой, к свадебному столу, светило раннее морозное солнце, скрипел под ногами утренний розовый снег.

«Горько!» — кричали им за столом, и они с удовольствием целовались.

Все, все вспоминается — снова и снова.

В окно светит луна. Догорая, тлеет керосиновый фитилек…

— Эй!

Демин открыл глаза. В дверях комнаты стоял человек. Дверь была распахнута настежь, и в свете «летучей мыши» рисовалась его рослая фигура. Полушубок был ему короток, шапка едва умещалась на затылке.

Оля не проснулась. Демин набросил ей на плечо одеяло, встал, чиркнул спичкой. Лицо у Бороды было широкое, безбровое, с чуть раскосыми пьяными глазами. Ни усов, ни бороды у бригадира не было, кличку ему дали по фамилии — Бородачев.

— Тихо, Борода, не шуми, жена спит, — шепотом сказал Демин. — Выйди, поговорим.

Ругнувшись, Борода шагнул было в комнату. Но за его спиной появился Нехай — босой, в одной нательной рубаха — и легонько вытолкнул бригадира обратно через порог. Шапка Бородачева упала на пол. Демин поднял ее и прикрыл дверь.

В коридоре стояли полуодетые Самохин, Ромка и Чибисов.

Грузно прислонясь к стене, Бородачев задел плечом бумажную картинку «Утро в лесу», и она с шорохом сорвалась с гвоздя.

— Держи, — Демин отдал бригадиру шапку.

Тот рывком смял ее в жилистом кулаке.

— Зараза! Щенок желторотый! Сопля ты против меня, а не прораб!

— Да будет тебе, Борода, — примирительно сказал Чибисов. Ежась в майке от холода, переступая босыми ногами, он взял его за плечо. — Иди к нам, проспись, утром поговорим.