Георгий Иванов - Петербургский сборник. Поэты и беллетристы

Поднял Христос пречистую главу Свою.

— Не рыдай мене, мати. Душа исходит. Вот ученик, будь ему матерью, он будет сыном твоим.

С горечью ответила Богородица:

— Променяю ли я создателя на создание, творца на тварь? Куда уходишь? На кого оставляешь одну? Возьми с собой! Скорбею! Дай и мне умереть! Скорбею!

И как белая береза склонилась Богородица у креста на камень, умоляла и упрашивала: помереть бы ей!

Не могла она видеть света белого, не хотела подняться.

Как красные уголья таяло сердце.

Три часа прошло, как распяли Его жестоким распятием на вечную от всего народа злую память и пагубу.

Три часа висел Он, создавший землю, над своей трудной от века землей.

Вопли и стоны и те, что потрясали века, и те, что в грядущих веках отравят всякое счастье, вся скорбь и все горе униженных, забытых, покинутых, гонимых и обойденных, вся беда, какая была и какая будет на земле до последнего дня, собралась вкруг креста и, наполнив сердце Его, жгла и мучила мукой последнею.

И вот воззвал Он.

И померкло в глазах.

И последняя тьма опустилась на землю.

Белый свет почернел. Там, где солнце, зияло пустое место. Проглянули звезды, в черноте задрожали, и с шумом померкли. И месяц печально растаял.

Земля потряхнулась. Всколебались моря, озера и реки. Залелеяло в поле траву. Заволновались на вешних заводях лебеди. Зашумела дубрава. Пригнулся лес. И посыпались с яблонь цветы, а с березок сережки. Поломалось сухое пеньё.

Крестом распростертая обмерла у креста Богородица.

И страх объял землю.

Мертвецы поднялись из могил и с кладбищ от застав побрели. На площадях и перекрестках смешались с живыми.

Холодом повеяло.

Стал мороз.

И в кромешной тьме летало, шипело ужасно. Ветер дикой волною ходил. Стук стоял страшный, ковали железо. Стонало, плакало. Человека душили. Огненные стрелы плыли по небу. И воздух порола несытая плеть.

И вот с краю на край пошатнулся храм.

Разорвалась завеса у царских дверей.

Распались камни.

И вся тварь восстонала.

Звери, птицы, поля, леса и болота, травы, цветы, кусты, вода, камни и звезды — вся тварь восстонала.

Восплакалась Мать Пресвятая Богородица:

— Господи, прости им, не знали они, что сделали!

В жилах моих течет древняя кровь, и я верю в чудо. Живу я, как Лот, в беззаконном городе и жду: вот-вот постучатся в дверь два странника и скажут:

— Бен-Ашел, иди с нами, ибо мы истребим этот город. Велик вопль на жителей его к Господу, и Господь послал нас истребить его.

Но не приходят странники: вижу я только прежнее небо и прежнюю землю, и не дано мне увидеть новое небо и новую землю. И людей встречаю я с прежним и человеческими лицами, нет на носатых и безносых лицах этих знака Божия и в глаза сатана засел: из ада закинул петлистую сеть и крепко притянул людей к земле. Не подымет человек глаз к небу.

Но я верю в чудо и с соседом моим Никифором часто веду религиозные беседы.

— Никакого чуда нет, — смеется Никифор. — Вот-те Христос, нету чуда. Помилуй: какое такое чудо, если цены на шнур поднялись? Это не чудо. Никакого чуда нет.

Однако, в неделю три раза кормит меня Никифор обедом. В остальные же дни я этого тихого развлечения себе не позволю.

К Никифору все такие же, как он ходят: толстобрюхие и в поддевках бесово послы.

За обедом однажды расстегнул Никифор ворот, освободил красную шею и стукнул по столу.

— Никаких чудес на свете не бывает. На свете деньги есть. Это да. А чтобы чудо — чудес на свете нет.

И ко мне:

— Вот вы говорите: сам человек есть чудо. Да… Да…

Стукнул вдруг по столу.

— Да я человека вашего — хотите? — с маслом съем.

— То есть, как это с маслом? — спрашиваю.

— А вот так с маслом. Хотите? Да что откладывать. Завтра приглашаю — бифштекс из настоящего человека, масла поджарить не пожалею.

И ко всем:

— На завтра — к обеду. Откушайте мяса человечьего, но знайте, что человек наш либо баран — все одно и то же.

Встал я тут в возмущении и страхе.

— Берегитесь, — сказал я, — не кощунствуйте. Распадется мир от таких ваших слов и поступков.

Никифор смеялся.

— Небось. Стены в дому крепкие.

Ночь провел я в ожидании: вот-вот постучатся в дверь два странника в белых одеждах и выведут меня из беззаконного города.

Ночь прошла и утро. И вот — стук в дверь. Отворил я и глаз на ангелов поднять не смею. Только над ухом слышу бас Никифора:

— Готова жареная человечина. Идем.

Вижу я: искуситель толстобрюхий стоит и ухмыляется. И постигла меня тут великая мысль.

Не хочет, думаю, Бог чуда творить — так заставлю Его. Съем человека. Если беззаконцы человека съедят — не посмотрит Бог. Пусть. А если я, верующий, человечиной накормлюсь — не попустит. В ад меня ввергнет, а чудо сотворит. Погибну я, но зато люди увидят, что бывают чудеса на свете. Гибелью своей человечество спасу.

Пошел за искусителем. А за столом сидят уже одиннадцать, поглаживают животы. Я — двенадцатый.

Суп кое-как, торопясь, съели. А потом вынесли блюдо, а на блюде — двенадцать кусков жареного человеческого мяса.

Никифор встал.

— Сейчас наступит великий момент. Мы человечину…

И затрясся весь, волны пошли по нему. Никифор упал на стул, рот салфеткой закрыл — захлебывается.

И товарищи его гогочут.

— Ага, — подумал я, — начинается.

Но оправились все. Никифор отер глаза салфеткой сказал:

— Со страхом Божиим приступим.

И разложил по тарелкам жареную человечину.

Сижу я с вилкой и страшно мне: присутствую на Антихристовом причастии: Антихрист и двенадцать бесов. И я среди них — один, как Иуда-предатель. Только Иудой быть тут — Божье дело.

И начали бесы человека жрать. Оглядываюсь — стоят стены крепко, не шелохнутся.

Тут вонзил я нож и вилку в жареного человека. Подумал:

— Господи! Для Тебя!.

И отправил в рот жареный кусок. Пожевал — ничего, вкус в роде баранины. Еще отправил, и еще. Так все, что на тарелке лежало, и съел.

А стены стоят крепко, не шелохнутся.

Никифор сказал:

— Молодец. Здорово с жареным чудом разделался.

Я поднялся с места, трясусь, и слезы градом. Стою так, руки прыгают, плачу. Все замолчали, не улыбаются.

Никифор поглядел на товарищей и сказал:

— Жалко. Ни за что подшутили над древним человеком.

И ко мне:

— Друг, извини. Это мы подшутили над тобой. Шутка все все.

Я возмутился.

— Хороша шутка — человека съели. Оставил Бог людей. Такое попустил.

Никифор замахал руками.

— Да что вы. Это не человечина — это баранина с рынка с Сенного. Баранина.

— Не всякий человек — баран, — ответил я. — Да. Не по бараньему пошел я за тобой, а чтобы Бога на чудо вызвать.