Георгий Иванов - Петербургский сборник. Поэты и беллетристы

Так на утро нашли его в мрачной горнице, лежит Угрюм на полу, скрючился весь, а на лице застыло сиянье радости.

Обуховская больница

12/XI—1921.

Зеньчугову надо побриться, чтобы в салон Бэллы Исаковны явиться не как-нибудь…

— Перед ним вывеска; черная рука с перстом указующим и под нею

Голярня от слова голый, корень вне сомненья — что же кроме бани? А в бане брадобрея искать уместно. Перст указует в пустое пространство, значит свернуть за угол. Рог — угол.

Свернул; все как по-писанному. В первом же стекле окошка из ниспадающих белых складок глядится крутой затылок туземца.

— Хиба ж це и есть самая голярня? — воображая, что говорят по-украински, спросил Зеньчугов.

— А хиба ж вы не бачите? — вопросом ответил хозяин и поманил пальцем хлопца: Тишко́!

Хлопец безмолвно обернул хомутом длинное полотенце вокруг шеи Зеньчугова, подоткнул, спустил концы сзади до полу и приступил к обработке лица.

— По смётке у вас здесь действовать лучше, чем по созвучию с родственным языком. По созвучию, у вас попасть можно совсем даже не туда, куда попасть хочешь. Вот я на вокзале…

Но молчал в ответ хлопец, молчал хозяин, молчали намыленные губы соседа. Зеньчугов сконфузился и оборвал…

А хотелось ему рассказать, как, привлекаемый крупной надписью «коровничий», он настроился на покупку продуктов молочных, но вместе со своим чайником выведен был из приема начальника станции. «Коровничий»-то оказался он, и презлой.

Неразговорчивы здешние люди, и, предав свою личность в руки хлопца, Зеньчугов стал мечтать.

— Выбреется, пойдет к Белле Исаковне, получит синекуру и дело в шляпе. Завтра с утра в библиотеку, и за диссертацию!

Зеньчугов, кандидат математических наук, оставленный при университете, уже два года ведет жизнь человека на дне. Не ест — перехватывает, на ногах самоделки, одет во второй класс и в ломберный стол.

Иначе говоря, ненужную буржуазность фрака Зеньчугов выменял на два экса: на тигровой масти плюшевую обивку с диванов второго класса и на зеленое сукно карточного стола. Саморучно сшил себе из этой добычи верх и низ.

Сейчас Зеньчугов был в приличном «ансамбле», в сапогах, брюках и пиджаке, коллективно одолженных профессором и художником до обжития в новом городе.

Знакомые профессор и художник, у которых проездом гостил в деревне москвич Зеньчугов, послали его сюда устроиться на зиму, чтобы, наконец, написать диссертацию.

— Это, братец, тебе синекура — не служба. Говори о каком-нибудь «звездном небе» и за это, без потери собственного достоинства, ешь пшенную кашу. О Бэлле Исаковне все отзываются — щедрая.

У Бэллы Исаковны был собственный кинематограф с богатейшими фильмами. И хоть значился он сейчас за «Губернияльным Виддiлом» какого-то «Просвiта» и звался уже не сладким зовом «Потерянный Рай», а каким то безглазым номером, всем по-прежнему ведала Бэлла Исаковна и звала кино — «мое заведение». У Бэллы Исаковны было свое честолюбие: ей мечталось, чтобы картинки фильмы рассказываемы были именитыми специалистами. С той же страстью, как иной гимназист собирает редкие марки, улавливала она заголодавших интеллигентов, пригоняя к каждой фильме соответствующую ей разновидность.

Бэлла Исаковна нюхом узнавала о, присутствии какого-нибудь «маститого» или просто с «трудами» или еще только «подающего надежды» и немедленно посылала конверт с твердой карточкой и приглашением: усилить кадр сознательных работников просвещения в целях поднятия культурного уровня страны.

Даже в дикую деревню получили подобные приглашения знакомые Зеньчугова.

— Будь мой предмет не богословие, а хотя бы ботаника, — говорил профессор, — я бы дернул отсюда. Зимой в городе веселей.

Но богословие, по отнесении книг прежних богооткровенных к предрассудкам контрреволюционным, профессора прокармливать в городе не могло, и волей-неволей он пригвоздился к деревне, где за чтение апостола непременно по гречески получал мукой и крупой.

Художника не отпускали селяне, покуда он не выправит всей деревне таких подсолнухов на ставнях, как выправил исполкому. Да и сам художник на варениках как кот раздобрел — и сдвинуться была не охота.

Насмотревшись на сытость знакомых, Зеньчугов взбунтовался: не захотел вдруг самодельной одежды, не захотел привязывать подошву веревкой. Разве не он оставлен при университете? Не он пишет диссертацию?

А художник ну подзуживать:

— Мы устроились, чем ты глупей? Наша планида в деревне, твоя в городе. Нафламмарионь ты этой Бэлле «Звездное небо» по своей специальности помахровее — месяц чтоб фильму не сняли, а ты себе знай, пиши диссертацию. Только в Бэллу эту самую смотри не влюбись, обернет вокруг пальца. Впрочем, раз она Бэлла, значит мордоворот. Я знавал и болвана Платона, и такого, братец мой, Аполлона…

— Да уж лучше-б она некрасивая, — соглашался Зеньчугов, — у меня, знаешь, какая-то беззащитность перед женской красотой. Я как воск от огня…

Зеньчугов слабости своей не на шутку боялся после двух опытов спасания падших девиц.

— Это оттого, что ты мастью рыжий и профессией — математик. Отвлеченный, да еще рыжий человек уж этим славится — влюбчив.

Растекаясь в думах, Зеньчугов и не приметил, как хлопец взял ножницы и обрезал ему его огненные волосы, по собственному вдохновению, что называется, «под горшок». Это техническое название происходит от хитрого измышления селян надевать на голову подходящий горшок, чтобы по его краю ровнять стрижку.

Зеньчугов очнулся, глянул в зеркало и обомлел.

В зеркале стоял не будущий доцент, не кандидат, а Бог его знает кто, с глупо насаженным рыжим париком.

— Эк вы меня! — сказал он горестно.

— По вашему, по москаливски, це голова с бородой — двойная плата, — сказал равнодушный хлопец, — преследуя одни свои хищные интересы.

Историю подымать было глупо: обрезанные волосы за минуту были как-никак собственностью головы Зеньчугова и не ему же было росписиваться, что за своим же добром он не досмотрел.

По указанному профессором адресу кинематографа не оказалось. На расспросы Зеньчугова, куда делся «Потерянный Рай» или «Вiддiл Просвiта», — никто не знал. Но едва, потеряв терпение, спросил он с досады последнее, что взбрело на ум:

— Где салон Бэллы Исаковны?

ответили и вопрошаемый и мимошедшие: вон Бэлла Исаковна! Кино помещалось напротив, в бывшем частном театре.

— Только-б столичного достоинства не уронить, — а робеющий Зеньчугов решил сразу, наскоком, загнуть Бэлле Исаковне свои условия насчет «Звездного неба».