Георгий Иванов - Петербургский сборник. Поэты и беллетристы

Тут все гости вступились. Кричат:

— Баранина, а не человечина. Это шутка.

Отмахнулся я.

— Прочь. Так не шутят. Съесть человека или не съесть, а даже в жареном виде он человеком, а не бараном остается. Прочь, нечестивцы.

И выбежал как был без пальто и шапки, проскочил по лестнице во двор.

Мороз. В прорез меж крыш — звезды, на меня не смотрят.

А я не могу на месте стоять. Трясусь, как звезда, и все бежать хочется. Все бежать. Кручусь по двору и вижу — из-под арки быстрыми шагами спешит за мной военный в папахе. Прямо ко мне.

Я подумал:

— Конец. Убьют и как собаку съедят.

Убегаю от военного, а он за мной. Я пробежал на задний двор, к помойке. Стена — некуда бежать. Конец. Трясусь у стены.

А военный подошел ко мне, передохнул и спросил:

— Скажите, пожалуйста, где тут уборная?

Тут дрожь оставила меня. Гляжу на военного — лицо сытое, как у Никифора, и разговаривает деловито и вразумительно. Глаз к небу не подымает.

Я указал ему, что нужно, и чувствую: спокойствие на меня нашло. Пусть.

Поглядел на небо. Звезды для меня светят. И небо новое, не для всех, и земля новая.

Вернулся к Никифору, взял у него пальто и шапку и сказал:

— Прощай. Спасибо. Научил меня. Ты — при своем, я — при своем. Знаю я теперь все.

И пошел.

Натачке Грековой.

Кряхтел-пыхтел на свете божьем мужик.

Сызмальства пришлось ему, болезному, туго, а как подрос — еще того хуже стало; никто ему доброго слова не скажет, всяк норовит его только в ярмо впречь. Схмурился совсем человек, солнцу ясному не рад, на людей не смотрит, все только твердит:

— Нет на земле человеку радости.

Бабка его, — древняя старушка, от ветра качалась — говорит ему:

— Должен человек на земле радость иметь, хоть раз за всю жизнь, хоть от тли какой, а должен.

Ну, да ведь известно, что с бабки взять — ни проку от нее, ни прибытку. Твердит мужик:

— Нет на земле человеку радости.

И правда: убралась на тот свет бабка, древняя старушка, и мужик постарел, согнулся в три дуги, иссох — а ни разу за всю жизнь не усмехнулся.

Приходило лето — летовал мужик в поле, наступала зима — зимовал в избе; бродит по земле сутулый, волосатый, руками, словно пугало, помахивает, ногами, кочерыжками, погромыхивает, на людей не глядит, брови супит.

— Нет на земле человеку радости, — бурчит себе угрюмо в бороду.

Так его и прозвали — Угрюм.

Идет как-то Угрюм базаром, а навстречу ему старушонка бежит, от ветра качается, точь в точь — покойница-бабка.

— Купи, — говорит — мужик, у меня ежа.

— На что он мне? — отвечает Угрюм.

— Так, веселей станет. А он тебе крыс ловить будет.

— Какая от ежа веселость, — говорит Угрюм, и думает: наплодилось у меня в избе да по закромам крыс целое войско, разве и впрямь купить ежа, пусть одна нечисть другую пожирает…

— Давай, — говорит.

Завернул ежа в платок, завязал узелком, принес домой.

Лежит еж у Угрюма в уголке в горнице, круглячком свернулся, не шелохнется. Сунул ему Угрюм кусочек творогу, стоит, ждет, что будет. Опустил звереныш свои иглы, тихонько нос острый сквозь щелочку высунул, поводит им, сопит. Воровато потом рыльце высунул, мокрым ртом чмокнул, проглотил творог и опят круглячком свернулся, не шелохнется.

— Ишь, — сказал Угрюм, — по нраву небось!

Да опять ему кусочек лакомства подсовывает, сам поодаль зверька становится, пятерней в бороде поскребывает, ждет, что будет.

Провозился Угрюм с ежом до вечерён, не заметил, как смерклось. Да так до тех пор, пока не приручил ежа, так что совсем зверюшка домашним стал, вроде шавки — на зов бежит, коготками по полу постукивает, иглами шуршит, носом острым крысиным пофыркивает. А как войдет Угрюм после работы в горницу, еж к нему так и бросится, от радости лапти ему грызет, норовит все хозяину в лицо глянуть, да только лоб зверенышу на глаза насел — не пускает тварь человека узреть. А за обедом тычется еж под столом в ногах Угрюма, подбирает объедки, отвечает на хозяйский разговор крысьим сопом.

Перестал еж ежиться.

А мужик Угрюм кончит работу — торопится скорей домой, с ежом разговаривать, объедками кормить тварь колючую.

— Куда бежишь, Угрюм, — кричат ему встречные, — иль радость какая?

Хмурится Угрюм, отвечает:

— Какая на земле человеку радость?

Вот так раз осенней пасмурью вернулся Угрюм домой, почмокал, как всегда, губами, прислушался — тихо. Заглянул туда, сюда — нет ежа как нет. Стал тут Угрюм по всем тайникам шарить и в сенях, и за печью, и под половичкой, и добро все свое переворочал — еж как в воду канул. За ужином только, сидит Угрюм, лениво кашу уминает, слышит — под ногами сопит кто-то. Нагнулся — еж. Совсем другой стал звереныш: увалень какой-то и ползает, словно пимы надели иль когти обрезали — неслышно. Накинулся на еду, давится, чавкает во всю горницу, а как проглотил последний кусочек — еще просит, за лапти Угрюма хватает, хрюкает.

Понял тут Угрюм, что настала пора зверю к зимней спячке готовиться, и подумал Угрюм, что зима будет долгой.

И как начались после Покрова засидки — пропал еж опять. Пождал Угрюм, пождал, думал все: не проснется ли еще разок, чтобы пожрать поплотнее, — а потом принялся по всем углам шарить, нечисть колючую разыскивать. Много Угрюму трудов стоило отыскать ежиное логово, да охота пуще неволи. Залег звереныш в дальней угол под печкой, свернулся колобком и точно умер. Потрогал его Угрюм пальцем, перевернул, положил опять по-старому, вылез из-под печки отряхнулся и вздохнул.

Поползли дни осенние, долгие, с дождями да туманами, а потом надул ветер морозы, закрутились вьюги ледяные, остыла земля, как покойница.

Скучно Угрюму, одиноко. Ходит он, руками, словно пугало, помахивает, ногами, кочерыжками, погромыхивает, на людей не глядит, брови супит.

— Нет человеку на земле радости, — бурчит себе угрюмо в бороду.

Да нет-нет заберется под печку — пошевелит ежа пальцем, понюхает: жив ли.

По-весне с теплым ветром налетела на Угрюма хворь, почернел мужик, как головешка, видно и впрямь смерть пришла.

Лежит как-то Угрюм на лавке, в огневице мечется, кончины дожидается. Слышит, на руку ему — рука у него до полу свисла — точно капли воды студеной падают. Глянул — а на полу ежик, словно пьяный, носом своим крысиным в руку ему тычется, будто лизнуть хочет.

Откуда силы взялись у Угрюма — с лавки как вскочит да точно дитя малое на полу круг звереныша и заелозил. Кривит, лопочет, чуть не захлебывается:

— Радость ты моя, еженька мои, проснулся.

А как начал еж сметану есть да перемазал себе все рыльце — закатился Угрюм нутряным смехом радостным, первым смехом своим детским, счастливым, закатился так, да и отдал Богу душу.