Георгий Иванов - Петербургский сборник. Поэты и беллетристы

…Человек, оставленный нами у двери, раскрыл глаза все в той же непроницаемой темноте. Рядом с ним не было никого. С ужасом и отвращением снял он потную руку с двери.

Узенькие, как жидкая водица, лучики серого, слабого, нарождающегося света потекли, просачиваясь, сквозь все клетки тяжелой занавеси, и в комнате стали возникать предметы. Сперва неуловимо и безжизненно, как серые изваяния, потом теплея и материализуясь, вынырнули из темноты стулья, стол, диван, деревянная рамка зеркала, умывальник, кровать и, наконец, стены. Выступила, как раз напротив сидевшего человека, и спокойная белая дверь с торчавшим в ней ключом. Невольно вздрогнув, он перевел глаза на свою дверь, у которой просидел всю ночь, — это была глухая, замкнутая, ведущая в соседний номер и наполовину заставленная краем кровати. Он встал, содрогаясь от тошноты, уткнулся лицом в подушки.

— Любовь, удача, неудача, возлюбленная, — все отошло в далекое прошлое. Главное же теперь было для него в том, что он ощутил себя за все, за всю свою жизнь, — виноватым.

Старик тунгус весь день без передыха тайгой бежал и всё оглядывался: не гонится ли за ним страшная болезнь.

И не видно было, где она, только чувствовал Илейко, что заползает в него змеей что-то черное, в голову ударяет, по всему телу огнем палит.

Шамана надо, скорее шамана кликать, пусть выгонит страшную болезнь. Илейко отлично знает: она лицо исклюет, глаза выпьет, накатится — задушит.

А как добежал до своего стойбища, упал на оленью шкуру и такое заболтал без разбору, что у сына с женой волосы зашевелились: даром что молодые, им тоже эта хворь очень хорошо знакома — лет пять тому весь народ в тайге перевертела.

Ночь была, небо темное. Ночь без звезд была, над тайгой тучи плыли, шумел ветер вершинами.

А там, в болотине, что у речки, в ка́лтусе, шайтаны — таёжные дьяволята гукали. Им любо в такую темень поскакать, покувыркаться: стрекочут, посвистывают, хохот подняли.

Одноухая сучка Бо́йда ощетинилась, не любит шайтанью свадьбу, хвост промеж лап поджала.

А из болота: гук да гук. Ощерила Бойда зубы, тяфкнула, да прямо по ноги Ивашке:

— Геть!

Надо оленей скорей собрать да прочь с этого места куда глаза глядят, чтоб хворь не слопала вместе с бабой.

Ивашка зачерпнул из болота в берестяное ведерко воды и просунул на рогульке больному отцу в чум. Баба оленины вяленой в тряпицу завязала. Ивашка поддел узелок рогулькой и тоже в чум, под самый рот старому Илейке.

— Эй, отырко́н, старик! — крикнул Ивашка и опасливо заглянул в щелку чума.

Илейко лежал вниз лицом, тяжело мычал и чавкал губами. Перед ним теплился, угасая, костер.

— Ну, чего? — полюбопытствовала жена.

— Не знаю. То ли он болезнь жрёт, то ли она его гложет. Тьфу!

Старик завозился, застонал.

— Пойдем скорей, — заторопилась баба.

Солнце еще не пробудилось, знать, глаза росой промывает, знать, в зарю рядится, а свет уж выпил тьму: засерело кругом, туманы заклубились, дятел топором стучит.

Принюхивается Ивашка — грибами пахнет, мокрым мохом; принюхивается Ивашка, куда путь дальше — править, — смолистый ветерок трясет-обсушивает хвои. Хорошо бы тут встать, на поляне, отдохнуть. Поляна вся в цвету, красной земляникой, как кровавым дождем, обрызгана, ключик течет, такой светлый.

— Чего стоишь? Пойдем! — кричит баба.

Пошли. Солнце сквозь вершин пробрызнуло. Наступило угро. Ивашка вздрагивал и хватался за голову.

— Ты чего? — встревожилась жена.

— Голова… Чего-то…

— Надо дорогу заломать, а то нагонит.

— Йе, — подтвердил Ивашка и, прикрякнув, срубил острой пальмо́й ёлку. Елка упала поперек тропы. Он сделал в ней расщеп и стал подманивать собаку.

— Бойда, нох-нох…

Бойда поджата ухо — не поглянулся ей хозяин — и только хотела в сторону — а баба скок:

— На, держи… тащи!

Собака заскулила. Ивашка сгреб ее, всунул хвостом в расщеп и крепко-накрепко скрутил концы вицей.

Бойда визжала, дергалась, выла жалобно: больно ей, страшно одной в лесу: чуяла Бойда, кинут ее люди. Взглянул на нее Ивашка — черные глаза ее стали влажными, плачущими, как у человека.

— Ты самый друг. Кто верней тебя?.. Карауль, не пускай болезнь, лай пуще! — В последний раз огладил он собаку, едва вздохнул.

— Айда́! — крикнула баба.

Караван дальше двинулся.

И под гору спустились, и на лысую вершину взобрались, где солнце лучи свои рассыпало, а собачий страшный зов всё еще разрывал тайгу.

— Ой ты, как скучает… Пойдем скорей, — зажала уши баба.

Ивашка мотал головой, вздыхал, сморкался.

Двадцать дней тунгусы тянулись. Далеко ушли. Болезнь не нагнала, сзади осталась.

Пождали, пождали старика — не пришел. Ну, значит, слопала его болезнь. Это ничего, зато сами живы.

Осень приходила с красным листом, с желтым листом, с морозом. Травы сединой взнялись, зори были в золоте, с севера белые тучи наплывали, и уж на вершины каменных сопок выпал снег.

Зима настала сразу, вдруг. Еще вечером тепло было, зелено, только сопки в белых шапках, а утром, глядь — белым-бело, по колено снегу за ночь грохнуло, вся туча в тайгу легла.

Набрел на Ивашку хороший его товарищ, Чумго, белку промышлял, и говорит:

— Вот я у торгового был, чудо видел.

Ивашка зачмокал губами, с любопытством развесил уши.

— Из города птицу привез торговый. За морем, говорит, такая птица водится. Пья-тухх… Ну и птица. Под мордой борода трясется, на башке гребень. Песни поет. Громко-громко.

— Продажный, нет? — сплюнув сквозь зубы, спросил Ивашка.

— Нет, — уверенно сказал Чумго. — Уж очень занятная птица. Ночью поет. Как схлопает крыльями, да ку-ри-ку! так все шайтаны, сколько есть на свете, сразу скрозь землю проваливаются. Страх как боятся.

— Йе-е́, — удивленно протянул Ивашка и сложил свои сморщенные губы сердечком. — А не врешь?

— Ну! — обиделся Чумго. — Сам видел: как гаркнет ночью: ку-ри-ку! — я чуть не сдох.

— А может продажный? — еще раз спросил Ивашка и прищурил правый глаз.

— Однако, нет, — раздумчиво проговорил Чумго. — Я так думаю, она и хворь у русских прогоняет: как гаркнет ку-ри-ку! — хворь разом вон, да ну бежать без передыху.

— Ие́! — радостно сказал Ивашка. — Такую птицу надо купить. Как такую добрую птицу не купить.

Ивашка далеко проводил в тайгу своего друга Чумго. Всю дорогу разговаривали о неслыханной птице и решили: чего бы ни стоило — добыть ее.

— Когда возьмем, бойе́, [2] Бойе́ — приятель, друг. птицу, вместе жить станем. Я рядом поставлю чум. Пьятухх! Все шайтаны провалятся. Весело заживем, бойе́, счастливо.

Торговый человек Петр Абрамыч Трындин уже седьмой год живет в вершине речки Бирьякана, в глухой тайге: до ближнего села и то верст полтыщи, как небольше. За все время только два раза выезжал в село, очень труден путь. Сначала один жил, потом жену припла́вил, приказчика Спиридона с семьей, обзавелся хозяйством: корова была с лошаденкой, кошка, шесть собак. Бывало, придут тунгусы за покупками, только языками прищелкивают, разглядывая лошадь и корову, — впервые видят.