Кузьма Чорный - Млечный Путь

Лейтенант оборвал его и приказал шоферу ехать.

— Товарищ дорогой, — вспомнил Ракутько, — а еще спасибо вам за водку, когда я без души, как полоумный, сидел на дороге. Запишите, пожалуйста, мой адрес. Ежели что — ко мне, как в родной дом.

Машина отправилась по шоссе на восток, а Ракутько свернул с перекрестка на грунтовую дорогу и быстро стал удаляться. Лизавета видела его сутулую фигуру, но вместе с ним она жила еще слишком мало и не догадалась сразу, что прошел именно он в это раннее утро на этой чужой и далекой дороге. Беспокоясь о его судьбе, она решила во что бы то ни стало остановить машину. Она ждала на шоссе, приготовившись сигналить. И вдруг гул и железный скрежет. Ужас охватил ее. По опустевшему и притихшему шоссе, прямо на нее, шли четыре танкетки со зловещими черными свастиками. Она сползла вниз по высокому откосу и припала к нему всем телом. Она слышала, как танкетки прогрохотали над нею, и вскоре все успокоилось. Потом она увидела, что на шоссе уже не было той страшной груды искалеченных людей и машин. Все расплылось, рассыпалось, втоптанное в землю железными гусеницами танкеток.

Скорбь и душевная боль преодолели ее физическую слабость. Убитая горем, она оставила это печальное место. Идти ей было тяжело. Она покачивалась, шаталась, и темная фигурка ее слилась с простором полей и дорог. Вспоминая впоследствии это время, она говорила, что, покидая перекресток, больше всего мучилась мыслью об отце. Она была почти уверена, что это он, сутулясь и размахивая руками, шел по широкому тракту, пересекавшему шоссе. Семья Ракутько, собравшись после долгой разлуки, прожила вместе полтора года, и Лизавета знала по рассказам отца, как он тосковал о них. Поэтому теперь ей казалось, что отец способен вытерпеть все ради нее, Томаша и матери.

Она вышла на тот же тракт и все шла, шла, расспрашивая каждого встречного, хотя и не надеялась догнать отца. Страдания ее были невыносимы. Но все же у нее хватило сил не упасть и продержаться до вечера. Солнечный закат в этот день был не похож на вчерашний. Она была уже далеко от перекрестка, однако видела, что на шоссе с наступлением сумерек, и вероятно на всю ночь, начался ад. Огонь, лился с неба узловатыми лентами. Земля взлетала вверх, и небо опускалось вниз. Вокруг тонко свистело, гулко выло, сухо гремело. Все содрогалось во мраке и пламени. Люди бежали сюда с шоссе, откуда-то с поля, из ночной тьмы, стонали, кричали, угрожали и спешили дальше. Вдоль шоссе шел ожесточенный бой. Лизавета не останавливалась. Нервное возбуждение придавало ей силы.

На востоке зарумянилось небо, а грохочущий ад все еще не унимался. Но вот взошло солнце, и наступила тишина. Подбодрившись, девушка продолжала свой путь. В траве она заметила мертвого красноармейца. Издали доносился гул танков. Ночью красноармейским частям удалось отбросить немцев от шоссе, и теперь они рвались стороной. Не встретившись с ними, девушка шла дальше вдоль тракта, скрываясь во ржи, в кустах и под деревьями. Солнце светило ярко, и на траве сверкала роса. Вскоре зона ночного боя осталась позади.

Немцы широким кольцом обходили это место. К югу от перекрестка, за ржаными просторами, тянулся редкий хвойный лес, невысокий и без подлеска. Мимо этого леса полевой дорогой и двигались немцы на восток. Сначала там прошли танки, за ними колонна грузовых машин с солдатами, потом дорога то пустела, то снова шли грузовики, а за ними легковые машины, и опять грузовики, и опять пусто.

Под низкорослой кряжистой сосной, неподалеку от дороги, покрытый пылью, мхом и хвойными иглами, лежал тот самый парень-агитатор. Вид его был ужасен. Бледное лицо с кровоподтеками, изорванная одежда. По-видимому, он пережил страшную ночь. То ли он бежал, спасаясь от боя, то ли с ним случилась иная беда, а только зубы его стучали и глаза метались по сторонам. Возможно, он еще не опомнился от сильного удара, которым угостил его Невада.

Тем временем подъехала легковая машина и задержалась. Из машины вышли два немецких солдата и офицер с биноклем и картой. Солдаты вытянулись в струнку, как часовые, а офицер стал рассматривать поле в бинокль. Парень с трудом поднялся на ноги и побрел прямо на офицера.

Солдат наставил на него автомат. Парень поднял руки вверх, обратился с приветствием к офицеру на немецком языке и добавил особое слово. Офицер пристально посмотрел на него. Они начали разговаривать по-немецки.

— Большевистских солдат здесь нет? — спросил офицер.

— Нет. А как Барановичи, давно заняты немецкими войсками? Устанавливается ли на освобожденной территории гражданская немецкая власть?

— Устанавливается.

— А поставлены ли начальники областей, округов? Может, среди них, или среди их помощников, или других высоких чиновников появился и граф Поливодский?

Офицер, не понимая, в чем дело, подозрительно взглянул на оборванного парня, и тот еще раз произнес свое секретное слово. Офицер пожал плечами и сел в машину. Парень попросил есть. Офицер швырнул в дорожную пыль пачку галет, и машина тронулась. Парень с жадностью поднял галеты и, жуя на ходу, углубился в неприветливый лес, без тени и травы, и снова в изнеможении лег на сухие хвойные иглы. Вокруг еще продолжались мелкие боевые стычки, проезжали машины, в разных местах грохотали взрывы авиабомб. Люди шли и в одиночку, и толпами вместе с детьми, уходили и красноармейцы, прячась за любое укрытие — в лесу или в поле. В те дни немцы далеко продвинулись на восток и на юг от перекрестка. В Сумличах говорили, что они уже миновали Бобруйск.

Сумличи уцелели. Пожар от первой внезапной бомбардировки с воздуха жителям удалось погасить. Огонь уничтожил лишь половину улицы. Колонны стремительно наступавших немецких войск в местечко, расположенное в стороне от шоссе, даже не заходили. Артиллерийский обстрел и налеты авиации удалялись, и мало-помалу наступило затишье. В закоулках на солнцепеке было слышно жужжание мух. И птичий щебет был слышен повсюду. И в этом летнем спокойствии тонуло смятение человеческих душ.

В первые же годы после революции местечко Сумличи расширилось. В южном конце появились три новые улицы, а вокруг них все время продолжалась стройка, и рядом со старым местечком выросло как бы еще одно, в молодых невысоких деревьях, над старым же местечком вздымались к небу пышные кроны столетних гигантов. Хаты старого местечка уступили место домам и домикам нового местечка, и сквозь зелень кустов, посаженных густо при улице и во дворах, просвечивались крашеные окна и двери. Здесь был один дом, стены которого из круглых смолистых бревен уже успели потемнеть, но не настолько, чтобы скрыть свои годы. По всему было видно, что дом этот новый. Деревья вокруг него лишь входили в силу. Еще и смола на бревнах не выветрилась и даже не высохла, блестела прозрачными каплями, как и пятнадцать лет тому назад. Дом этот весь прятался в молодых кудрявых деревьях. Узенькая калитка, втиснутая между двух толстенных столбов, окрашенных в зеленый цвет, с улицы вела прямо в сад, раскинувшийся за домом. Казалось, у хозяина была одна цель — построить дом крепко и огородить его навек. С этой стороны местечка начинались луга — суходол, чуть-чуть кое-где заболоченный. От дальних полей через эти луга на несколько километров тянулась тропинка к местечку. Она кончалась среди огороженных дубовыми кольями переулков, улочек, дворов и тупиков. Длинная улочка между заборами была продолжением этой тропинки и проходила мимо сада, где прятался бревенчатый дом. Сад был огорожен частоколом из короткого горбыля и двумя рядами колючей проволоки, прибитой сверху, на которой кое-где торчали клочья одежды юных смельчаков, пожелавших навестить сад, не спросясь у хозяина. В саду пышно росли молодые яблони и груши. А вишенник, теснясь у забора, непролазным кустарником окружал сад. Куры до самого песка выгребли там гнезда для купания и отдыха в жаркий полдень. В этом заборе, укрытом вишенником, один горбыль был сорван с гвоздей и аккуратно приставлен на место.