Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Как получилось, я точно не помню. Мы оказались в совместной командировке, поселились в одном номере. Рассудили здраво: чем две раздельные кельи, лучше один совместный люкс.

Володечка возглавлял комиссию, я входил в ее состав на правах консультанта. Всему виной оказался мой чемодан. По чистой случайности Володечка купил точно такой же. И то ли впопыхах, а может, не придав этому значения, свой личный дневник положил в чужой чемодан.

Я не оправдываю себя. Я оказался слабым человеком. В конце концов, можно было прочесть две-три странички, как-никак дневник лежал в моем чемодане, нетрудно было понять, чей это дневник, и отмахнуться, забыть случившееся. Ничего подобного я не сделал, я счел себя уязвленным и перечитал дневник с пристрастием от корки до корки. Называя обтрепанную конторскую книгу дневником, я допускаю неточность. Я перелистывал алфавитный свод человеческих пороков, бед, несчастий. Помните, у Островского Глумов ведет свой дневник: «Что-то я хотел добавить? Да, расход записать. Две табакерки приживалкам». Здесь было нечто подобное. Где встречался, с кем встречался, что услышал. Далее следовали сжатые выводы, как наилучшим образом употребить новую информацию. Читаю: «Климов ревнив, считает, что жена изменяет ему. Не стал разуверять. Лидочка говорила мне сама, Егор Васильич несносен, замучил подозрениями». На этой же странице двумя строчками ниже: «Встретил Лидочку Климову с Реутовым… Реутов не подал виду, Лидочка смутилась. Нехорошо! Заместитель директора такого института. Маленькое письмецо с рассказом о подозрениях Климова ему не повредит. Мне, впрочем, тоже».

Я стал листать алфавит и нашел запись о себе. «Ваня считает меня своим другом. Жалеет меня, дает деньги в долг. «Володечка — мой верный оруженосец», — говорит Ваня всем. На защите Ваня голосовал против Терлецкого. Никто не знает об этом, а я знаю. Где теперь Терлецкий? Далеко, не догонишь. Заместитель министра. Терлецкий Ваню уважает, он же не знает, что Ваня голосовал против. (Эта фраза подчеркнута красным карандашом.) Раз уважает, значит, не забудет. У Вани большое будущее — это говорят все. Я верный оруженосец. Оруженосец при большом будущем. Вчера Ваня проговорился: «Я не имею ничего против Терлецкого, но его диссертация частичный плагиат, я могу это доказать». Ай да Ваня, ай да молодец. Хорошо бы узнать точно, что это за факты (фраза подчеркнута). Надо спровоцировать Ваню на разговор. Всегда надо знать первоисточники. Любовь человеческая не вечна».

Я с трудом оправился от потрясения. Не было такого человека, о котором мой сотоварищ не сказал бы горьких, скандальных слов. И вот что примечательно. Он не мог занять пост начальника отдела, и в заместители он не годился. И все люди, о которых он писал гадости, не стояли на его пути. Их вина была равной. Все они сейчас, не в прошлом, жалели Володечку.

Чувство гадливости, охватившее меня, было настолько сильным, что я сказался больным и не поехал на работу. Все прочитанное мне показалось почему-то удивительно знакомым. Я терялся в догадках, как это могло случиться, а когда понял, мое страдание утроилось, стало нестерпимым.

Все свои измышления этот человек рассказывал мне. И хотя я недоумевал, откуда в человеке столько озлобленности, удивлялся цепкости памяти, возражать не решался, боялся обидеть человека.

Я хорошо помнил, что у него неустроенная жизнь и обижать его никак нельзя. Если я переспрашивал, он распалялся еще больше. Уже не говорил, а кричал. Получалось, что мы живем в мире стяжателей, сволочей, карьеристов, бездарей и подлецов. Я успокаивал его: «Тебе надо отдохнуть. Мир не так плох». А он называл меня слепцом, аморфным человеком. Потом брал у меня денег взаймы и пропадал на весь вечер.

Надо ли говорить, каких усилий стоила моя сдержанность. Часы ожидания — Володечка вернулся поздно вечером — были часами самоистязания, я унижал себя, сравнивал с ничтожеством, обвинял в петушиной крикливости, а свою самостоятельность приравнивал к юродству. Я перечеркивал себя, горько сознавая невеселую правоту этих оскорбительных слов. Мы всегда находимся во власти своих чувств. Можно себя заставить думать иначе, разувериться, опротестовать. Перерождение чувств — процесс нескорый и болезненный. И наш поступок, даже самый решительный, еще не итог, скорее начало страданий. Я мог его ударить. Не ударил. Я мог его оскорбить, имел на это право. Не оскорбил. Я мог призвать на помощь его совесть, напомнить все доброе, что сделал для него. Не призвал, не напомнил. Онемел язык, одеревенели губы. Все уместилось в четыре слова. И обвинение, и протест, и боль, и осуждение самого себя.

«Я прочел твой дневник».

Прохрипел, выплюнул эти слова. Вы полагаете, он был убит моим признанием, почувствовал себя уязвленным, прижатым к стене?

Иван Сергеевич откашлялся резким старческим кашлем, покачал головой.

«Я знал, — сказал он, — вы все боитесь правды и бескорыстия».

Я затопал ногами. От волнения мой голос сел, и я скорее шипел, хотя должен был кричать.

«Но я называл тебя своим другом».

«Называл, — согласился он. — Но это было односторонним признанием. Разве ты прочел в этом дневнике что-то оскорбительное? Я унизил тебя? Правда не может унизить. Там нет ни одного вымышленного факта».

Вот такая история. Н-да… А мы пришли. Мой вигвам. Может, заглянете на чаек? — Старик устало поправил пенсне.

— Уже два часа ночи, профессор.

— Разве? Жаль… До завтра, голубчик.

Он мягко ухватил мою руку сверху и также мягко пожал ее. Шляпа старомодно топорщилась на голове. И этот зонт, и эта шляпа, и черное пальто, скорее напоминавшее сюртук, делали профессора похожим на благочестивый персонаж немого кино.

Я уже выходил из парадного, когда он меня окликнул:

— Кирилл Сергеевич…

— Да, профессор…

— Бескорыстна, мой друг, не всегда благо. Вы меня слышите?

— Да, да, профессор, слышу. Скажите, а где этот человек сейчас?

Тяжелая ручка зонта ударяет по перилам. Я поднимаю голову и смотрю в тускловатый лестничный пролет.

— Работает. У меня работает.

— То есть как у вас?!

— Видите ли, слепота преходяща. Люди поняли Володечку и воздали ему должное. И Володечка пришел ко мне.

— И вы его взяли?

— Взял. А что бы сделали вы?

— Ну, я не знаю… Существуют принципы…

— Вот во имя принципа — «любите людей», людей, а не Володечку, я его и взял. Зло, как и добро, плодоносяще, мой друг. Пусть уж рядом со мной. Да и ему удобнее, привыкать не надо. Враг, которого знаешь, безопаснее друга, которого еще предстоит познать. Счастливых сновидений, голубчик.

Какое длинное письмо. Целый производственный роман, но нас там нет, мы где-то за кадром, словно наши отношения лишь производное от школьных неурядиц, воспоминаний Брагина, лабораторной суеты. Спешим заговорить себя, пугает пустота, страшимся остаться наедине с собственной памятью.