Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

— Шесть.

— Она о чем-нибудь догадывается?

Народный заседатель пучеглазо таращился, будто глаза помогали ему слушать.

— Нет.

Судья отвела глаза в сторону. Она угадала ложь в ответе. Голова с тяжелым начесом качнулась влево, затем вправо. Судья встала, встали народные заседатели.

В кафе становилось все говорливее. Неожиданно распахнулись боковые двери. Толпа по-свойски, подталкивая друг друга, привычно двинулась к танцевальному пятачку. Фата невесты плыла в самой середине среди черноты праздничных костюмов. И голос официанта плыл из этого гула: «Три кабинета имеем. Сдаем для банкетов и свадеб».

Фотограф неловко поддернул тяжелую сумку. Нервно вспыхивали блицы, высвечивая зал, и отсеки памяти высвечивались разительно.

Суд — танцующие пары. Суд — лица оркестрантов. Суд — застолье. Крики: «Горько!» Суд — кувыркающийся фотограф, вьюнок-официант. Поднос лихо раскачивается на одной руке. На подносе бутылка шампанского, шоколад. Кирилл закрыл глаза, массирует веки.

— Помню ли я суд? Есть вещи, события, их невозможно забыть. И судью помню. Надменная баба. Ее симпатии были на твоей стороне. Я это сразу почувствовала.

Судья повторяла свой вопрос:

— А вы?

И я вдруг поняла: отступать некуда — дальше другая жизнь. Я знаю о ней понаслышке. С той степенью отчаянного откровения, на которое способны разведенные женщины. Возможно, это последний вопрос, подумала я. Мне стало страшно.

Напряженная тишина, покашливание присутствующих.

Не знаю, куда руки деть. Лицо судьи, лицо заседателя. Где-то увидела сочувствие. Остаешься один на один со своей будущей жизнью. Пережить эти минуты — труд великий. Бормочешь как заклинание: «Господи. Скорее бы уж. У меня подкашиваются ноги. Где же твое благородство? Твоя житейская мудрость? Я совершила ошибку. Пусть так. Я — баба, обыкновенная, слезливая, сумасбродная. Протяни мне руку помощи, выручи меня. Ты против. Скажи ей. Скажи. Пустое. Они все здесь заодно. С какой стати ей разглядывать тебя? Здесь суд, а не пляж».

Ты пожал плечами. А я все ждала ответа и никак не могла понять, куда они спешат. А перед глазами строчки из закона мельтешат, дергаются: «Дело принимается для рассмотрения при обоюдном соглашении истицы и истца».

Судья зачитывает решение. В эту минуту я ненавидела тебя. Ты повернулся, и я выплеснула свою ненависть: «Трус, безвольный бабник. Ничтожество».

Вика зажмурилась, открыла глаза. Все то же кафе, танцующие пары.

— Прозреваешь позже. На суде я уже ничего не чувствовала. Какая-то пустота. Единственное желание: скорее бы все кончилось. Неважно как, лишь бы кончилось.

День после суда — он самый страшный. Его труднее всего прожить. Я знала, ты еще придешь за книгами, вещами. Потрогала чемоданы, они уже собраны, стоят у тахты, зачем-то вытерла их. Это даже не растерянность — оцепенение. Ни мыслей, ни чувств, тупая тишина. Потом суета, паническая жажда действия. Затеяла невероятную уборку, чистила, мыла, пылесосила. Анюта крутится вокруг меня. Никак не поймет, что случилось. Все время спрашивает: «Мама, к нам придут гости, да?» Ползаю с пылесосом по ковру и все время думаю: «Вот сейчас кончу чистить ковер, и больше убирать нечего».

Впрочем, второй день, он не легче, и третий не легче. Память беспощадна, она не выбирает дней. Плохое забывается. Дело даже не в забывчивости. Цель достигнута, и нет никакой необходимости говорить о плохом, удваивать и утраивать свои обиды. Ты вдруг осознаешь: тебя побуждали к действию, вооружали решительностью только воспоминания о плохом. Теперь цель достигнута, и, словно в отместку тебе, хорошее, доброе заявляет права на твою память.

Анюта в соседней комнате готовится ко сну. Стоит перед зеркалом в ночной рубашке, расплетает косы, делает реверанс. Склоняет голову на одно плечо, на другое. Я не слышу ее вопроса, но где-то подсознательно готова к нему.

— Мам, а что в этих чемоданах?

Пока я исподтишка разглядываю свою собственную дочь, мозг лихорадочно придумывает правдоподобные объяснения, неправдоподобные.

Ты уезжаешь в командировку. Срочное задание. Утром ты еще ничего не знал. Сейчас ты на работе, подбираешь необходимые материалы. Господи, где силы взять, чтоб единым махом…

Мы плохо знаем своих детей. Они знают лучше.

— Мам, он совсем уходит от нас, да?

Моя многоступенчатая ложь рухнула разом. Упасть на колени, привлечь ее к себе. Спрятать, защитить от жестоких мыслей, захлебнуться в собственных словах, но обязательно, непременно оправдать себя перед ней. Объяснить, что все не так просто. И добрая ложь лучше злой правды.

И голос не мой, и слова не мои.

— Что ты там фантазируешь? Папа едет в командировку.

Ноги деревенеют, и не надо вроде бы, а я захожу на цыпочках в ее комнату, гашу свет. Меня преследует ее шепот:

— Мам, вы не будете больше ссориться?

— Не будем. Спи.

Придуманный покой разнесло вдребезги.

Хлопнула входная дверь. Это вернулся ты. В одной рубашечке она вылетела тебе навстречу, повисла на шее, целует, шепчет исступленно:

— Ты уезжаешь в командировку? Я уже все знаю. Срочный заказ. Утром ты еще ничего не знал. Поездка трудная, там уйма работы. Месяц, наверное, а может, и больше.

Ты ошеломлен этой ложью, обрадован ей, сжимаешь хрупкое тельце, бормочешь невпопад:

— Да, да, обычная командировка. Хотел отказаться, но н-не… смог. Работа, знаешь ли… С-срочная работа.

— Я так ждала тебя, папочка, так ждала. Боялась, ты со мной не простишься. Не захочешь меня будить.

— Все хорошо, Анюта. Я привезу тебе мохнатую шапку с длинными-предлинными ушами.

— Папка, папочка мой.

Кирилл сидит не шелохнувшись. Стоит больших сил разжать зубы, заставить себя говорить.

— Непостижимо… Я плел что-то про Ленинград. Откуда мне было знать, какие еще поезда идут ночью. Я так и сказал: сначала день-два в Ленинграде, а уже затем дальше, в Сибирь.

Грянул оркестр. Кирилл перегнулся через стол, их лица оказались рядом.

— Ты мне ничего не сказала, не остановила, не показала виду. Это…

— Нет. — Она неумело вытягивает из пачки сигарету… — Дай огня. — Неумело закуривает, давится дымом. Начинает кашлять, слезы выступают на глазах. — Сказать раньше я не могла. Аннушка опередила меня. Сказать при ней… Это было выше моих сил. Она заслонила тебя своей любовью, понимаешь. Ты так и остался в ее сознании чистым, светлым. Лгала она, ты лишь повторял ее ложь. Скажи я хоть слово в тот миг, она бы возненавидела меня.

Он решительно встал, задвинул свой стул.

— Я умею танцевать только танго.

Она послушно протянула руки.

— Что делать? Будем танцевать танго.

— О чем ты думаешь?

— Вспоминаю, как мы ссорились.