Вячеслав Королев - В лесах Карелии

Прошло время. Сохранением подроста стали заниматься в Советском Союзе повсеместно. Нашлись и оппоненты. Но это доброе дело продолжает жить и сегодня.

— Ну зачем вам, Сергей Иванович, глотать пыль? Зачем дышать выхлопными газами? — убеждал вышагивающего по кабинету Ковалева директор Медвежьегорского леспромхоза Гутцайт. — С больным сердцем, по такой погоде... Наездитесь еще, осточертеет автомобиль. Ведь вы по всем рейдам проехать хотите да еще в лесу побывать?

— Обязательно.

— Давайте буксирным катером — честное слово, довольны останетесь.

Ранним июньским утром 1961 года небольшой буксирный пароходик весело рассекает зеркальную гладь Онежского озера. На борту вместе с Ковалевым и Гутцайтом — заместитель заведующего лесным отделом обкома партии В. Л. Животовский.

— Вот, — обращается Гутцайт к Ковалеву, — а не хотели ехать... красотища-то какая! — И предлагает: — Может, в кубрик спустимся, выпьем по стаканчику чаю?

— Знаю я твой чай, — отвечает Ковалев, — только что завтракали. Угостишь за обедом. Уха-то будет?

Гутцайт разводит руками и морщит лицо:

— Обижаете, Сергей Иванович... по озеру вас везем и вдруг без ухи... Кто-кто, а вы-то знаете, что лучше меня из лесников никто уху не сварит.

— Не можешь ты, Леонид Ефимович, не прихвастнуть, — беззлобно упрекнул Животовский. — Поставишь на стол, тогда и хвались.

— Нет уж, извините, — полез в амбицию Гутцайт, — Сергей Иванович знает...

— Не свари по-сегежски, — широко улыбаясь, заметил Ковалев, — ты там долго до Медвежки жил.

— Нет, Сергей Иванович, это без меня отличились, я уже здесь работал.

— Товарищи, — обратился Животовский к спутникам, — сколько раз слышу, твердят постоянно: «сегежская уха, сегежская уха», а что за уха — толком никто не расскажет. Ты-то, Леонид Ефимович, знаешь?

— Особенного ничего нет, — начал Гутцайт, — я не видел, но с чужих слов могу рассказать. Было, говорят, так: четверо сегежских товарищей... Сергей Иванович, фамилии называть не надо?

— Не надо, они фамилии целый год в тайне держали...

— Четверо руководящих сегежских товарищей однажды в субботу вечером поехали на рыбалку. Поставили сети, а сами на красивом островке развели костер, вынули питие и закуску и начали травить баланду, как говорят на флоте. С завидным усердием часа четыре травили. Пора уже сети похожать. Улов оказался небогатым, но тройная уха на всю компанию получалась. Над костром навесили котел, налили воды... В общем, все как у взрослых. Кто-то предложил перед ухой еще по маленькой. Все охотно согласились. Кто-то справился: «Перец-то положили в уху?» — «Положили». — «А лавровый лист?» — «Тоже положили». Вскоре крикнули: «Хватит варить, плохо, когда переварится. Снимай котел!» Хлебнули, закатили глаза в небо, почмокали. «Хороша, стерва!» — «Да-a, под такую не грех...»

Дальше — по порядку. Закусывали ухой, хвалили повара. Рассказывали случаи из жизни, когда приходилось вот так же вкушать свежую уху на воздухе. Наконец потянуло набок. Все сыты, глаза слипаются, языки устали. Свалились подремать. Управляющий строительным трестом вдруг почувствовал щекой что-то холодновато-скользкое и колючее. Очумело приподнялся и уставился мутными глазами на бугорок, приспособленный им вместо подушки. На весь остров раздалось удивленно-возмущенное: «Ребята! Какую же мы уху ели? Рыба-то вся здесь лежит!»

Ковалев с Животовским рассмеялись.

— Ты посмотри, — обратился Животовский к Гутцайту, — не такую ли у тебя там варят?

Гутцайт кубарем скатился в камбуз. Через несколько минут на палубу стали доноситься его выкрики: «Я тебе опущу рыбу в холодную воду! Плевал я, что в твоей книге написано! Покажи, сколько перца и лаврового листа! Куда, куда кидать окуней собрался? Сначала клади в кипяток эту... лиственную, или как ее назвать, леща, сига, харьюса. Через двадцать минут их снимешь и тогда уже опустишь окуней».

Потный, он вылез из камбуза.

— Бестолочь, ничего путем сделать не умеют, за всем надо самому смотреть.

Накрыли стол. Молодой матрос быстро растянул белую накрахмаленную скатерть и поставил три прибора. Повар с озабоченным лицом принес закуску: свежие огурцы, салат (Гутцайт победно посмотрел на Ковалева и Животовского — стоял еще июнь), потом большую кастрюлю ухи и вареную рыбу на доске.

Гутцайт пропел пальцем по несуществующим усам и, обращаясь к повару, многозначительно развел большой палец и мизинец: «Давай...»

Тот виновато обвел взглядом присутствующих и тихо ответил:

— Мне, Леонид Ефимович, ничего не дали...

Если бы над катером в эту чудесную июньскую погоду, на безоблачном небе, при полном штиле разразился гром и засверкала молния, эффект был бы много слабее. Гутцайт мгновенно посерел. Его большие глаза за выпуклыми стеклами очков, казалось, увеличились вдвое. Опершись большой рукой о спинку стула и немного привстав, он угрожающе процедил в сторону повара:

— Чего тебе не дали?!

— А про что вы говорите, Леонид Ефимович...

— Капитана ко мне! — не своим голосом заорал Гутцайт и бросился в пароходную рубку. В дверях он встретился с капитаном. — Где коньяк?

— Понятия не имею, Леонид Ефимович. Кок принимал все от начальника орса.

Словно ужаленный, шарахнулся Гутцайт обратно к повару, стоявшему возле стола.

— Что ты брал в орсе?

— Ничего не брал, Леонид Ефимович. Начальник орса сам приходил на судно и принес мне в камбуз рыбу и все, что я подал на стол.

Не меньше минуты простоял столбом директор. Потом он тяжело рухнул на стул: «Пошли вы все...»

Гутцайт ел так, будто его двое суток не кормили. Ел молча, зло, ни на кого не оглядываясь.

Ковалев с Животовским переглядывались, стараясь не рассмеяться вслух. Ковалев не выдержал, подлил масла в огонь:

— И закуска хороша, и уха замечательно сварена. Жаль, под такое дело...

— Я же сказал, — подхватил Животовский, — не хвастай, пока на стол не поставишь!

Гутцайт положил ложку на стол и уставился на Ковалева. Потом, словно передумав, снова схватил ее и стал есть с еще большим усердием. Буркнул: «Вам, Сергей Иванович, надо сердце беречь».

Ковалев, видя тяжелые переживания директора, решил его утешить:

— Ладно, Леонид Ефимович, брось переживать. Всякое бывает. Слава богу, не на производстве огрех.

— Эх, Сергей Иванович, — снова положив ложку и перегнувшись в сторону Ковалева, ответил Гутцайт, — если б на производстве! Максимум через квартал загладил бы, отработал. А вот такую промашку не загладишь. Людям расскажете. Проходу мне не будет среди нашего брата. — И, немного помолчав, просительно продолжил: — А, может, не будете рассказывать? Ей-богу, заглажу.

— Не обещаю, — улыбаясь, ответил Ковалев.