Вячеслав Королев - В лесах Карелии

— Чай пить будем? — спросил Борис Иванович. — Я дома поел, а чайку с удовольствием выпью.

Расторопная проводница быстро принесла чай, Ковалев достал сыр, колбасу и булку, и застольная беседа двух лесозаготовителей началась.

— Ну, как живется, Сергей Иванович? — немного помолчав, спросил москвич. — Работы, наверное, чертовски много?

— Много, — односложно ответил Ковалев, жуя колбасу.

— Часов по двенадцать приходится?

— Бывает и четырнадцать, и шестнадцать.

Москвич изобразил гримасу, выпятил нижнюю губу.

— У нас в Госплане тоже всегда на работе задерживаемся, но... — он замолчал и стал дуть себе в стакан. Потом продолжал: — А отдыхаете как? Охота, рыбалка, грибы, ягоды?

— Кто как. Я не охочусь, не рыбачу, грибов и ягод не собираю.

— Какой же ты лесник после этого? — вскинулся москвич.

— Значит, недействительный, — улыбнулся Ковалев.

— Нет, серьезно, — продолжал москвич. — Я лесных работников многих знаю, но чтобы не увлекались ни охотой, ни рыбалкой, ни грибами-ягодами — тебя первого встретил. Объясни, пожалуйста.

— В детстве ходил я на охоту и на рыбалку. Любил. А потом... времени не было, — тихо сказал Ковалев.

— Это ты зря, Сергей Иванович, совершенно напрасно. Надо, брат, уметь не только работать, но и отдыхать. Это истина прописная.

Москвич долго смотрел на Ковалева, словно в первый раз увидел. Потом сказал:

— Давно мы с тобой знакомы, Сергей Иванович, да разговор-то у нас впервые такой... неслужебный. Я тебе прямо скажу, думаю — не рассердишься. Человек ты неплохой, работу знаешь и любишь. Тебя за это и в наших кругах часто хвалят. А характер у тебя — разбойничий. Тебя наказывать нужно, обязательно. Иначе голову потеряешь.

Ковалев громко расхохотался. Ему понравилась откровенность москвича.

— Чем-чем, а наказаниями я не обижен, Борис Иванович.

— Много?

— Очень много. Есть пустые, а есть и очень серьезные. После которых чувствуешь, как растешь. Это заслуженные наказания.

Теперь начал смеяться москвич.

— Чему смеешься? — немного обиженно спросил Ковалев.

— Интересное у тебя отношение к взысканиям. Выходит, иные тебе даже нравятся? Ты бы мог привести пример «пустых» и «полезных» взысканий?

Ковалев через несколько секунд ответил:

— Что ж, расскажу, пожалуй, изволь. В сорок четвертом я работал первым заместителем наркома лесной промышленности Карелии. Получили мы двести пар кирзовых сапог. Понимаешь, что такое двести пар в то время? Шестьдесят из них приказано было переотправить в Архангельск. Я все двести «прижал» у себя, сказал, что к моменту получения распоряжения об отправке в Архангельск они были уже разосланы по леспромхозам. Нарком лесной промышленности Союза Михаил Иванович Салтыков хорошо знал меня по лесотехнической академии. По телефону звонит: «Я из тебя твое карельское упрямство выколочу. Выбирай: или сапоги немедленно отгружаешь в Архангельск, или строгий выговор в приказе. Учти, приказ разошлю по всему Советскому Союзу». Я выбрал выговор.

— Он, конечно, снял его потом?

— Только через год. Зато сразу после подписания приказа с выговором прислал мне триста пар сапог.

— Такой выговор ты считаешь пустым?

— Да. Наказывай меня хоть десять раз — сапог не отдам, коли у меня не хватает.

— Н-не совсем здоровая черта, — покачал головой москвич.

— А потом, я думаю... Большинство хозяйственников такие.

— Ну, а из «полезных» взысканий что имеешь? — с улыбкой спросил москвич.

— Строгий выговор с занесением в партийную карточку. — И Ковалев сразу согнулся, заложив руки между колен. Голова его опустилась, глаза уперлись в пол вагона. Москвич понял: рассказывать Ковалеву трудно.

— За что, Сергей Иванович? — тихо спросил он.

— Авария на узкоколейке. Рана, Борис Иванович, в душе на всю жизнь. И эту рану не залечишь никаким орденом. Никаким успехом.

Москвич слышал эту историю, спрашивать у Ковалева о деталях не стал. Он замолчал. Молчал и Ковалев. В вагоне было тихо. Только размеренное постукивание колес нарушало тишину. Спать не хотелось. Москвич полез в чемодан, достал какую-то книжку и начал ее перелистывать. Потом искоса посмотрел на Ковалева, спросил:

— Человек ты, Сергей Иванович, еще не старый, а голова седая. На войне, что ли?

— Нет. Это — когда для Кировской дороги дрова заготовляли. Женщины впрягались... вместо лошадей.

— Да, жизнь наша... — протянул москвич. — Давай почитаем, есть чего?

— Есть, — и Ковалев тоже полез в портфель за книгой.

Минут двадцать оба читали. Вдруг москвич оставил книгу, сел, заговорил:

— Сергей Иванович, ты много вырубил в Карелии лесу. Эта погоня за двадцатью миллионами боком обошлась вашим лесам. Чего греха таить: если даже начнем снижать объемы лесозаготовок, перерыв в лесопользовании у вас неизбежен. Скажи честно: совесть не мучает иногда, что поставили республику в такое положение? Ведь лес — основное богатство вашего края.

Не было для Ковалева вопроса больнее этого.

Он положил книгу на столик. Сел.

— Неправильно, по-моему, ставишь вопрос, Борис Иванович. Вас ведь не мучает совесть, что вы всю Белоруссию, Горьковскую, Свердловскую и еще ряд областей довели с лесом до положения, худшего, чем в Карелии. Вас не упрекают. Потому что сделать это заставили обстоятельства. Не будь войны, не было бы нужды. Правда, в тех краях лес — не самое главное в хозяйстве, как у нас. Это умаляет вашу вину и отягощает нашу. У нас лес — все!.. Совесть меня, Борис Иванович, не мучает. Я делал государственное дело. И дело это было нужным. Не было бы разрухи — не нужны бы и наши двадцать миллионов. — Он стал нервно высасывать дым из сигареты: — Неправильно спрашиваешь. Ты меня, Борис Иванович, спроси: жалко ли мне вырубленного в Карелии леса? Может, я его срубил — и в душе радуюсь? Вот, мол, память о себе оставил, сто лет помнить будете!

Дальше он заговорил тоном заговорщика, боящегося, что его могут услышать. Наклонив к москвичу бледное лицо с пляшущей в тике правой щекой, Ковалев хриплым тихим голосом выдавил из себя:

— Веришь ли, мне часто кажется, что самый несчастный на свете человек — я! Да, да, Борис Иванович. Родился я в Карелии, люблю ее как свою родину, а превыше родины для меня не было и нет ничего. Девять лет учился лесному делу и вот уже сколько лет стараюсь в полную силу своих знаний и возможностей истреблять самое ценное в родном краю — лес! И мне его жалко, жалко до слез! Можешь ты это понять или нет?!

Ковалев отшатнулся от москвича, прижался спиной к стенке дивана и, глядя на собеседника глазами, в которых москвичу показалось что-то от безумия, продолжил:

— И от жалости этой появляется у меня на душе накипь... Да, да, Борис Иванович. Не смотри на меня, как на сумасшедшего. У меня врачи с пятьдесят седьмого года находят стенокардию. А это у меня душа болит! И чем я больше лесу рублю — тем больнее! Не понимают они...