Борис Романов - Почта с восточного побережья

Барин по мельнице разгуливал седой, ухоженный, с седыми же подусниками, в кожаных, с кнопками, штанах до колен и высоких башмаках и каждого олуха на «вы» называл.

Орся Ергунев за семь лет, что у Рогачева стажировался, все производство постиг, воспринял, от веялки до пекарни секреты вызнал. Павел Александрович на поучения не скупился, исполнительного работника в пример другим ставил, привечал, до себя допускал. Даже с зерновой лабораторией, которой так дорожил, что заряженное ружье при ней содержал для охраны, досконально Орсю ознакомил, в микроскоп каждую интересную мизерность продемонстрировал. Микроскоп Арсения Егорыча ошеломил, но для себя, для будущего, он запомнил приемы попроще: к примеру, Рогачев зерно в пробирке горячей водой заливает, чтобы запах определить, а Орся из этой же партии горсть дыханием согревает, нюхает, с рогачевским определением сравнивает, глянь-поглянь, тоньше у него получается, некурящий Орся, амбарный, затхлый и полынный запахи с оттенками распознает. На цвет зерна у Павла Александрыча эталонная таблица, а Орся глаз по ней отточил, без нее кондицию при приемке определяет. Потом одно-другое зернышко на зуб положит, разжует, языком по губе размажет… «Родничок, — говорит, — чистое, здоровое, значит — можно для их сиятельства генерала Дубенского молоть… А это нет, это для бакалейной лавки купца Смородина, там все одно селедкой провоняет». И хоть бы раз качеством ошибся. На мужиков его священнодейство большое впечатление производило. А уж чтоб сорное зерно или с вредными примесями пропустил — так об этом и заикаться не стоит.

Павел Александрович тоже стал стараться для помощника — на свою голову его в коммерцию посвятил. Орся и оттуда для себя нелишнее выбрал.

Когда узнавать у Рогачева стало нечего, поднялся в душе у Арсения Егорыча нестерпимый зуд: собирается ли батюшка Егор к Петру-ключарю следом за теткой Евдоксией стучаться или еще на земле погостит? Да скоро ли в таком случае денег на обзаведение даст? Раз к отцу подъехал Арсений Егорыч, другой подступился, на третий раз Егор Васильевич сам уразумел, что сын у него взрослый мужик и пора ему дело в руки дать. А тут как раз смута противуцарственная закончилась, заступник мужицкий Петр Аркадьевич Столыпин простор хозяевам открыл, государственные земли в собственность прикупать дозволил. Орся давно уже на старой дороге между Небылицами и Наволоком, на излучине Ольхуши, место для мельницы присмотрел, а сумм заработанных у него едва ли на одну плотину оказалось. Отец поскрипел немного и денег на землицу Орсе выделил через Крестьянский банк, а насчет обстроиться опять заглохло. Цельный год Егор Василии еще протянул, на постели лежа, монастырскими служками окруженный, — целый год! Не желал ему зла Орся, но тут невольно подумывать стал, что пора отцу и совесть знать: лежит, не помирает, да как к нему ни заглянешь, все с монахами четки гоняет. Вот и долежался: как завещание составлять стали, у Орси ноженьки подкосились: две пасеки из трех монастырю да половину счета в банке — туда же, на постройку церкви Иверской богоматери, правда с оговоркою, что будет он погребен в пределах монастыря на правах пожертвователя. А не все ли ему равно, через какие врата в рай входить?..

Монахи бросились в монастырь согласовывать условия, а отец пригласил к себе огорченного Орсю, дверь приказал запереть, проверить, нет ли кого под окнами, и волю свою изложил да еще добавил, что доходы с третьей пасеки и дом наволоцкий Орсе будут до тех пор полностью принадлежать, пока братья его из бегов не вернутся да не приступят к хозяйству, о чем письменные свидетельские показания должны будут быть представлены в монастырь и уездный суд равнозначно.

Полз в Орсины уши тихий, по-барски усталый, голос:

— По харе твоей, Орся, вижу, что не огорчение, но бесы зловредные душу тебе раздирают, иудины мысли чело твое мнут. Напрасно поддался ты им, Орся! Не по телу, по духу ты мне сын, и горестно мне такое в тебе лицезреть. Внемли, что перед вратами апостола Петра тебе сообщу: не мог я тебе большего завещать, святым отцам все счета мои известны. Но не мог я пред господом богом и семя свое в нищете бросить, ибо сказано в писанин: «Кто не со мною, тот против меня, и кто не собирает со мною, тот расточает…» Потому после кончины моей воздается терпению твоему, Орся. Немалый клад тебе оставляю, однако сейчас ничего более не скажу, хочу, чтобы ты еще потерпел. Обо всем узнаешь у жены своей Марьи, святости за одно то достойной, что травами лесными да снадобьями она страдания мои всечасно облегчала… Иди, Орся. Аминь.

Арсений Егорыч попятился из насквозь пропахшей воском и ладаном избы и с отцом увиделся тогда только, когда тому снаряжали гроб под квалифицированные монастырские моленья.

Возненавидеть Марью-жену за секретные шашни с батюшкой у Арсения Егорыча души не хватило, хотя другой бы бабе он скорее блуд простил, чем вмешательство в финансовые вопросы. Марью обуздать не по его возможностям было, так уж с самой женитьбы повелось…

…Нежданно-негаданно на третью осень работы у Рогачева прислал за Орсей батюшка бричку, на шесть ден у помещика отпроситься велел. Поехал Орся. А в Наволоке все к свадьбе готово, толстущая расстрига тетка Евдоксия избу украшает, и невеста высватана. Да откуда! — из что ни на есть лесной деревушки Ситенки, где все мужики и бабы сплошь ведуны, знахари да колдуньи! Орся батюшке перечить не стал, раз такова его воля, но сомнениями своими поделился.

— Понапрасну мыслями не отягощайся, Орся, на людскую молвь не оглядывайся, — отвечал отец. — Сама мать Евдоксия сватовством занималась. Ситенские жители от ереси давно отошли. Невестушкина семья у церкви в чести, сам архиепископ Новгородский о них знает и добродетели их хвалит. Потому как они есть первеющие травознатцы и о колокольном литье радеют: в урочный час собирают они пыльцу плауна, именуемого ликоподий! Тою пыльцой формы для литья колоколов на колокольном заводе обсыпают, отчего выходит литье фасонным, чистым да звонким, во славу господа нашего Иисуса Христа. А донник-траву, дягиль, кориандром называемый, и душицу они святоозерской обители поставляют, отчего причащение святоозерское особым образом сильно, и настойками на тех травах не один страждущий исцелен был. Понял ли меня, Орся?

Чего же Орсе не понять? Жена оказалась рослой, да пригожей, да молчаливой, как новообращенная монашка, и в любви опаляла Орсю такой страстью, что он не в шутку на ночь молился. Но и до работы она была едва ли не жадней, чем до ласк. Арсений Егорыч подгонял ее больше для виду, чтобы хозяйское свое достоинство не уронить, и побаивался ее, тем более что после смерти тетки Евдоксии стала Марья при немощном свекре чем-то вроде домоправительницы. В Наволоке ее все, кроме отца Прохора, привечали. Кому бородавки она чистотелом выводила, у кого глистов отваром мужского папоротника гнала, кому репейное масло настаивала, бабам потихоньку приворотное зелье готовила, мужикам — сухостойный эликсир. Но такая скрытная была — не приведи господь. За всю жизнь ни одного рецепта у нее Арсений Егорыч не выведал, спросить соберется — а она сама будто с каким-то вопросом на него смотрит…