Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Благодарить доброту твою пришел, Орся. Не удивляйся. Давно слыхал я, что ты брательнику своему Антону ничьих имен в лечебнице не назвал, да не верилось мне что-то… чтобы выгоду ты упустил. Савка-то мне про вашу встречу поведал вкратце… Однако бог праведность зрит. Надысь получил я известие от свояка Федора Фалева, что Савка с ватагой у него весной ночевал. И Енька тама была. Да… Петька Ивашкин, Ивашкина дновского внук, вчера наезжал по делу… И у них, оказывается, Савка с Енькой объявился… Вот — к тебе пришел, в землю кланяюсь, благодарю, ибо вижу: если б сказал ты слово Антону — и мы бы с Федюнькой по миру шли. Потому отрекаюсь от сына Савки непреложно и проклинаю, поскольку уговора нашего он блюсти не схотел, на твою дорогу вышел! Прости… Однако и ты, скажу, Орся, пошто в наволоцкие дела лезешь?

— А что мне делать прикажешь, с одной-то рукой?

— Теперя что же, заместо другой руки у тя голодранцы?

— Голодранцев-то на Руси поболе, чем нас с тобой.

— Давить их всех надо! — захрипел Лука Иваныч. — Все поля мои на Репных ямах и за Жеребовой горой себе поотрезали!

— А это уж твоя печаль, Лука Иваныч, — усмехнулся Орся. — Мы с тобой тропки давно поделили. Я с людишками связываться не буду. Мое дело — хлеб насущный, об нем пекусь.

— На чужом горбу хочешь в рай вползти?

— Пустое, Лука Иваныч! Ты к одному привык, я к другому. Власть тревожить не хочу… В дом ни то заглянешь?

— Вдругорядь, Орся, — остыл Лука Иваныч. — Не знаю, ту ли ты дорожку выбрал, только тут уж либо мы их, либо они нас. А ты где же?

— Вот и оглядывайся, Лука Иваныч, — засмеялся Орся, — я тебя в свои дела не путаю, и ты меня не цепляй.

— Ну, живи как живется, божий человек… Только гляди, у какой вдовы и объявится мужик-то…

— Не стращай, не объявится…

— Ну да тебе што, у тя брат губернией верховодит…

— То ись как это?

— А ты и не знаешь? Губисполкому он председатель, Петька сказывал.

— В гору, значица, Антошка идет, — бороду поскреб Арсений Егорыч. — Ну зайди, что ли, самовар согрею.

— Чаи распивать промежду нас уговора не было, — отрезал Лука Иваныч, — кланяюсь еще раз низко, что живота нас лишать не стал.

Однако спины Лука Иваныч не согнул, шеи не склонил, а только фуражку к носу дернул и пошел к дороге.

«Еще, если надо будет, успею», — подумал Арсений Егорыч, глядя, как растворяется внизу, в туманной низине, посконное одеяние Шишибарова.

Вот уж с кем воистину Арсению Егорычу становилось не по дороге! Самым задним только умом одобрял Арсений Егорыч шишибаровское презрение к людишкам, но применительно к себе такого упрямства принять не мог, ибо тягаться с властью находил сверх разумения. Нравилось ему, что Лука Иваныч тоже хозяин крепкий, комлеватый, в землю на открытом месте, как сбежистое дерево, врос, корни глубоко, извилисто пустил. Это в лесу, в густоте, деревья длинны, тонки, потому что к солнцу друг быстрей дружки спешат дотянуться, корешки у них чутошные, потому только и стоят, что теснота падать им не дает. А хозяин ростом должен быть невысок, комлем толст, жилист, корнями обилен, — зато в буревал ему ничьей помощи не надо, сам устоит. Только слыханное ли дело — дереву с лесом биться? Ветробой придет — всех рассудит. Лишь бы до времени иная напасть не подточила…

Первой напастью для Арсения Егорыча было землеустройство. Очереди своей он ждал с дрожью, видел, как землемеры волость перекраивали, чересполосицу, длинноземелье уничтожали, барские да монастырские земли государству отчуждали, общинное землепользование с подворным и товарищеским, будто карты, тасовали. Голова кругом шла и разум мутился, как посмотришь, куда Петра Аркадьевича Столыпина благодеянья отринуты оказались!

Землеустроитель к Арсению Егорычу прибыл на следующее лето. Был он весьма пожилой, длинный и такой тощий, что руки-ноги у него складывались на шарнирах, будто рейки его же инструмента. На землемере были длинные парусиновые сапоги, форменные брюки с кителем и соломенная шляпа с ленточкой, из карманов кителя топорщились карандаши, полевая сумка болталась на нем, словно забытая кем-то другим, и к правому уху было прищеплено пенсне. Даже пес на дворе подавился лаем, когда Арсений Егорыч впустил землемера на двор. Землемер поздоровался с Арсением Егорычем за руку и устремился впереди хозяина в дом, на ходу намекая насчет самовара.

Пока Арсений Егорыч хлопотал вокруг стола, гость успел позасовывать нос свой утиный во все открытые двери, будто был он не землемером, а участковым налоговым инспектором.

— Ах, умели жить люди! — наконец сказал он, усаживаясь на лавку и поигрывая пенсне. — Я ведь батюшке вашему, Егору Васильевичу, похвальный лист вручал, самим товарищем министра графом Бобринским подписанный! Да что там! Сами-то они какой святой человек были! Но! — землемер встрепенулся и закатил глаза под брови. — Но люда простого не чурались! Потому, вижу, и брат ваш вождем революции стал, и сами вы жизни за нее не жалели. Ах, на таких людях воспрянет обновленная Россия!

Слушая его речи, Арсений Егорыч старался лишь кстати промямлить подходящий землемерскому пафосу звук, а сам соображал и все никак не мог сообразить, подойдет ли к самовару бутыль настоянного на меду и полыни наволоцкому самогону? Не обидится землемер?

А тот продолжал:

— Все, все знаю о вашем геройстве, Арсений Егорыч! Не кто иной, как слуга ваш покорный, позаботился, чтобы весь уезд знал об этом. Вы-то в беспамятстве пребывали в госпитале, но я все из верных уст узнал, даже с братом вашим, товарищем Ергуневым встречался. Ах, какие годы, какие годы!

Арсений Егорыч поручил самовар Егорке, вытащил из комода махорочную газету, показал землемеру:

— Выходит, это вы и есть господин, то ись товарищ, Д. Ингульский?

— Псевдоним! Псевдоним, дорогой вы мой! Фамилия моя Анашкин. Однако на поприще печати непозволителен был бы подобный прозаизм. О нет! Д. Ингульский известен миру! Ах, если бы не почечуй, бич семьи нашей, разве стал бы я бегать по полям? Мое место там, за тихим столом, перед святым листом чистой бумаги! Но почему бы вам, Арсений Егорыч, не заказать рамочку и не повесить сей опус в красном углу? Ах, я понимаю чувства верующих! Но у вас же вся стена свободна. Нет! Вы должны заказать две рамки. Одну для меня, другую для обращения брата вашего, товарища Ергунева, понимаете? И разместить их вот этак. Нет, вот так. А здесь, посредине, портреты вождей наших товарища Ленина и товарища Троцкого. Какие ораторы, ах какие ораторы!

Арсений Егорыч услал Егорку с Филькой купаться на речку и смело полез в подпол за бутылью… К вечеру писатель-землемер Анашкин-Ингульский сидел за столом умильный, вытянув шею, как гаговка, и, забыв про наследственный геморрой, геометрически точными движениями подносил к своему рту знаменитые ергуневские сульчины, томившиеся в плоском чугунке посреди стола.