Борис Романов - Почта с восточного побережья

А после того как летом Ваську нашли, наволоцкий колхоз имя его на себя принял.

Арсений Егорыч за всеми наволоцкими метаморфозами внимательно следил, каждый случай на счетах откладывал, дебет-кредит сводил аккуратно. Но то, что ситенские в колхоз вступили, и для него неожиданностью было: этакие чертоломы, лесовики, еловые бороды, чемеричное семя, стригольники — колхозную бригаду организовали, все колхозные лесозаготовки на себя взяли, и Лягков бритый у них бригадир! Рассказать бы, какие они обряды вокруг пня под красным лозунгом справляют, — ан нет, туда же, новую жизнь строить взялись!..

В сомнениях своих Арсений Егорыч никому не исповедался, к тому времени он окончательно уразумел, что самое надежное — в себя вбирать все, а из себя — ни капельки наружу.

Недели две спустя после исчезновения Васьки Шубина заявился на Выселки почерневший, заросший Федька Шишибаров. Арсений Егорыч, глянув на него в щель приоткрытой парадной калитки, не сразу его и признал, пока Федька не ощерился костляво, знакомо, как Лука Иваныч.

— Ты откедова же этакий? — спросил Арсений Егорыч, чуть сдвинув на скос щеколду.

— Чего спрашивать? Пусти лучше погреться, дядя Арсений, — прокаркал Федька.

— Ты один ли?

— Нет, мощи тятины еще захватил!

— Откедова ж ты?

— А слыхал, Петр-царь бояр к едрени матери посылал? Теперь тама город есть, Кем — так и называется.

— А батюшка как?

— Говорю же, мощи его с собой ношу! Умом тятенька тронулся, бросился под паровоз. Ну дак открывай, что ли, погреться, дядя Арсений!

— Не, Федюша, не открою. Не знаю я, что ты за гость…

— Кабы гость был! Видишь, ношу что…

— Да, поразлезлись сапожки-то… бегаешь много али что? Ваську Шубина шибко ищут. И тут были.

— Сказывал мне тятька, чтоб я к тебе не ходил, да не поверил я.

— И здря, Федюшка, не поверил…

Федька полез под ободранный зипун, блеснуло оттуда вороное железо, и Арсений Егорыч мигом защелкнул калитку, за угол стал.

— Ты уж, Федюшка, того, не балуй, лишний грех на душу не бери! А то ведь и у меня и ружьецо, и собачка имеются.

— Ладно, дай хоть справную обувку, дядя Арсений. Сам уйду.

— У меня не сапожный цех, Федюшка. Ну ин ладно, погоди!..

Арсений Егорыч долго искал старые Егоровы валенки, потом подобрал к ним портянки порванее, поколебавшись, сунул в один валенок ломоть сала, в другой горбушку позавчерашнего хлеба, отцедил в кружку самогона, подошел к калитке, прислушался.

Федька Шишибаров молча стоял с той стороны под влажным ноябрьским снегом, только слышно было его хриплое дыхание.

— Аиньки, Федор! Ты уж прости, я калитку-то приотворю, забрось пугач-то. Опосля разговаривать будем.

Обрез винтовки нерусского фасона плюхнулся в снег, и тогда Арсений Егорыч передал Федьке оба валенка.

— Погоди, не спеши, Федюшка. Вот на-ка еще, согрейся. В валенок руку сунь, тама закуска. Кружечку-то вороти, не забудь.

Федька переобувался, сидя на снегу, клацая зубами.

— Д-дал бы еще согреться, дядя Арсений!

— Не могу, Федюшка, не могу, ты ведь глупостев натворишь спьяну. Вот пробежишься счас, водочку по жилам разгонишь, и тепло станет. Не тесны валенки-то?

Федька расплакался там, сидя, уткнув лицо в колени.

— Вот это ты здря, совсем здря, Федюшка. Возьми свою игрушку, ступай с богом. Ваську-то Шубина шибко ищут. Ты уж сопли-то не распускай, раз за такое дело взялся. Иди, иди с богом!

— Возьмите оружье, себе заберите, — всхлипывал Федька. — Винторез французский был, пятизарядный. Четыре патрона еще осталось. Мне-то на что он? Мне он больше не нужен!

— И-и, Федюшка! Экий ты издивленный! А мне он на что, погибать?

Арсений Егорыч двумя пальцами, осторожно, как сонную змею, взял обрез и выкинул его Федьке.

— Прощай, Федюшка! Подбери сопли-то, ступай, ступай с богом, не то ведь собачку мне спустить придется. Или заявится кто, а?

Федька, все так же всхлипывая, запрятал обрез на живот, под поясной ремень, расстегнул ворот.

— Сволочь ты порядочная, дядя Арсений. Неужели нас пережить хочешь?

— Я и переживу, Федюшка, и переживу!..

— Сделай тогда последнюю милость. Батюшка шибко об этом старался. Вот, ладанка его. Землицы тут и волосьев кусочек. Освятить просил да схоронить рядом с маткой в наволоцком приделе. Токо чтобы под звон колокольный, токо чтобы не тайно!..

Федька снял с себя серебряный медальончик, качнул его на цепке к калитке.

— Ин ладно, — ответил Арсений Егорыч, — с батюшкой с твоим по уговору мы жизнь прожили. Исполню я его волю. Давай. Анделы небесные, вылитый батюшка твой Иисус Христос! Страданиями объединены. Прости, господи, дерзость мою!

Костляволицый, как Лука Иваныч, Христос печально смотрел на Арсения Егорыча с серебряного зеркальца на вязаном тонком медальоне. Плакал за калиткой Федька, но Арсений Егорыч выдержал марку до конца:

— Прощай, Федюшка, прощай. Апостолов не гневи. Волю батюшки твово я в точности выполню, сумнением не мучься.

Федька убрался восвояси, и до того, как схватили его в Наволоке, слух прошел, что убили небылицкую девушку-избача, надругавшись над нею зверски, двумя выстрелами в затылок да еще стреляли по Андрею Малому тоже два раза, когда он из района возвращался. Андрей от первой пули в дровнях распластался, пуля лошади круп обожгла, так лошадь рванула, что вторая пуля поверх дровней просвистела, и остался Андрей Малой невредим.

Арсения же Егорыча свои заботы одолевали: на второй год отказался колхоз имени Шубина от его мельницы, поскольку в складчину, на государственную ссуду, восстановили окрестные колхозы рогачевское мукомольное производство в Небылицах.

Арсений Егорыч попробовал было единоличный сектор обслуживать, однако Д. Ингульский своевременно ему намекнул, что при этом недолго вслед за Шишибаровыми засвистеть. Тогда Арсений Егорыч Осипу Липкину поручил мельницу законсервировать, дорогу к ней переборонил, стал житом засевать да думу думать, как дальше жить.

Присмотрелся к Авдею, брату своему, к ситенским отшельникам: вроде как на отшибе мужики живут, снедь лесную копят, лыко дерут, лес валят, на крушинной коре деньги зарабатывают. А ему-то с одной рукой что делать? Сын Егор в командиры вышел, деньги регулярно шлет, но ведь и с запасом жить не мешает.

Тут-то и порекомендовал ему Авдей заняться кротоловством, и даже с Заготсырьем свел. Долго привыкал к новому промыслу Арсений Егорыч, уже и не чаял удачи, однако дело наладилось, по многу сотен шкурок стал он за сезон добывать, так что снова о секретном лазе в подпол, что в спальне устроен был, вспомнил, о батюшкиной бронзовой раке. Только вот с золотом худо стало, ходит в монетном облике одно серебро, да и то не раскусишь, какой пробы…