Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Света не зажигай, тятя. Окна сначала занавесьте.

В избе сын сел спиной к простенку, коротко помигивал фонариком, пока они всем скопом навешивали на окна старые одеяла и платки.

— Всю жизнь ставни собирался напетлить, забери их нелегкая, — сокрушенно ворчал Арсений Егорыч, — как бы просто: на замок — и готово! Нет же, не принято, вишь ли, в Наволоке. Эва дурак.

— Ну, — ответил Егор, — летом и займись…

— Укащик нашелся, — обиделся Арсений Егорыч, — укащику, знаешь…

Сын лишь вздохнул в ответ.

Арсений Егорыч зажег семилинейку, приоткрутил фитилек.

— Ну, здравствуй, Егорка, что ли!..

Сын спал. Широкоплечий мужик в белом коротком полушубке, с руками, упрятанными в карманы, в казенных стеганых штанах и казенных же валенках. По всему полушубку темнели пятна копоти, в двух местах из прорех вывернулась наружу овчина, и с валенок сваливалась ледяная корка. Рядом с Егором лежала на лавке пара чудных казенных рукавиц с отдельным указательным пальцем. Лица его не видно было, только темнели, отходя в тепле, помороженные бритые щеки.

Они вчетвером смотрели на него с другой стороны светлицы, женщины с жалостью, подпершись, как одна, а у Фильки и губа отвисла.

— Раззявились! — сказал Арсений Егорыч. — Дела вам нет? Ты, Енька, паужин сообрази, а ты, Филька, постелю выволоки, да не тут, а с печки! Ступай уж! А ты, Пелагея, отдыхать валяй, делать тебе тута нечего, сами управимся.

Однако спал сын недолго, всего лишь пока они хлопотали с ночлегом. Он открыл глаза, едва Арсений Егорыч на цыпочках подошел к нему и взялся за крючки полушубка…

— Ну что? Всхрапнул я пяток минут? Здравствуй, тятя!

Егор поднялся, подцепил отца за поясницу, прижал к себе на некоторое время.

— Здравствуй, здравствуй, Егорушка! — погладил его по рукаву грабкой своей Арсений Егорыч.

— Так. Это Филипп такой вымахал! Здорово, братец! Здравствуйте, Ксения Андреевна. Ну-ну, нечего передо мной гнуться, я вам не батюшка Прохор. Так. Ну, а где же жена твоя молодая, тятя? Кажется, здесь ведь она была?

— Куды же ей деться-то? Эт-та… Все-то, я гляжу, ты выведал…

— А как же, тятя? Я, прежде чем тебя окликнуть, целый час в снегу пролежал.

— С этакой лежки новостей не наберешься… Авдей, поди?..

— Ну, тятя… Глаз военного человека — это, брат!.. Дай-ка я лучше умоюсь с дороги.

— Дорога-то… длинна была?

— Да как сказать? Пожалуй, вертлява. Профиль такой, сильно пересеченная местность…

Егор снял шапку, медленно, словно то был монашеский клобук, и Арсений Егорыч увидел сбоку коротко-стриженой головы сына запекшуюся длинную ссадину, тем более заметную, что снизу прихлынула к ней седина.

— И пнистая дорога-то?

— Ну! — тихо засмеялся Егор. — Да это пустяки.

Он переложил из кармана полушубка в брюки пистолет, выложил на лавку фонарик, зеленую, как тыквочка, гранату, скинул полушубок. Под полушубком он был как есть красный командир с портупеей под широкий поясной ремень, в шерстяной теплой гимнастерке, и все три его ордена полыхали, как огненные раны, поперек груди, и все три шпалы ровно лежали поперек петлиц.

— Не боишься… в этаком виде разгуливать?

— Земля-то наша, тятя. Кому другому бы на ней бояться. Кобура вот пустеет — жалко!

Сын аккуратно складывал амуницию на привалок, стягивал с себя фланелевую нижнюю рубашку с разводьями пота на спине и под мышками, и, глядя на его поковерканное шрамами запаленное тело, Арсений Егорыч понял, что с Егоркиным приходом проклятая трещина порушенного мира подползла под самые стены усадьбы…

— Ты надолго ли, Егор?

— Какая в наше время у солдата побывка! — отвечал Егор, привычно наполняя глиняный рукомойник.

— Так ведь ты, гли-ко, не солдат. Генерал, скажу… без армии только. Настрадался небось?

— Народ, тятя, больше настрадался. Мыла у тебя не найдется? Или как, золой?

Енька бросилась было к банной полице, но Арсений Егорыч придержал ее за локоть, покряхтывая, забрался на лавку, долго шелестел на полице бумагой, передал, наконец, Еньке береженые полкуска хозяйственного мыла.

— Ты уж очень роскошно, — заметил Егор, — поэкономней надо.

— И-и, мылься! Свой, поди. Гостинцев, бывало, сколько присылал!

— Да, ты уж извини, тятя. В данный момент с гостинцами туго.

— А и ладно. Что ни то образуется, — ответил Арсений Егорыч, поглаживая по голове Фильку, который замер истуканом с той поры, как зажгли лампу, и все глядел на старшего брата завороженными глазами. — Енюшка, ты помоги-ка Егорке, чай, две руки у тебя!

— Нет, Ксения Андреевна, сам я…

Полина не утерпела, высунулась в горницу, когда Егор, умытый и затянутый в ремни, разглядывал в зеркале, подсвечивая себе семилинейкой, ссадину над виском. Он обернулся на скрип, вытянул вперед руку с лампой, и Полина прислонилась к стене, занялась краской.

Егор, все так же не опуская лампы, подошел к ней ближе, посмотрел, поставил лампу на угол печи, представился.

Пожав ему руку, Полина даже за щеки взялась, до того припекло.

— Ну-ну, — сказал Егор. — Тятя, я валенки посушу. Дай во что переобуться.

Арсений Егорыч мелким бесом взвился в спальню, щипком согнал с места Полину.

— Чего здоровье-то не бережешь? Полежала бы… Но! Так накрывайте же на стол. Скатерку, скатерку льняную не забудь, Пелагеюшка! Егор, а Егор! Чарочку с устатку перехватишь? Да самодельна чарочка… Какой ноне продукт? Енька, ты принеси-ка давешнюю кокорку да огурчиков, что под берестой. Туесок-то рядом не тревожь! Ключ? Да какой тебе ключ? А! Погоди, сам открою!..

Так близ полночи собрались они за не таким уж и скудным столом. Арсений Егорыч устроился под образами, усадил по одну сторону женщин, по другую — сыновей и собственноручно нацедил каждому бражки. Егор отпил ее малую толику, а остальное, несмотря на отцово предупреждение, передоверил Филиппу, чему тот, конечно, был несказанно обрадован да еще, пользуясь семейным торжеством, и у баб добавки выцыганил. Видя такое дело, Арсений Егорыч бутыль повязал и возле себя в угол поставил.

Егору, по всей видимости, было не до застолья. Выхлебал он полчугунка щей из серого крошева, драчену под огурчики умял, даже небось и не заметил, что огурчики-то клинской хрупчатой породы, засолены в самое новолунье, потом за кокорку принялся.

— Эко ты, — заметил Арсений Егорыч, — ровно с молотьбы вернулся!

— Точно так оно и есть, — ответил, не разгибаясь, Егор, — молочка бы!..

— Слыхали мы твою молотьбу, знатно цепы стучат, на всю округу… А корову-то, Марту, запускаем уже, двойню понесла!

— Ну! Война войной, а продуктивность продуктивностью?

— Что ни то пофартило! Бычок из себя невидный был, однако добро сучковат оказался. Принеси, Енюшка, черный горшочек, что в углу. Тама вечернее-то? Ау, теперь отела ждем, каково выйдет. Так вот все хлопоты и идут, разогнуться некогда, Егорка. Пей, пей молоко-то, до сретенья еще подоится… Это уж к слову так, что запускаем… Ты подложи-ка ему малинки сушеной, Енюшка, ситцевая торбочка в среднем ящике лежит.