Борис Романов - Почта с восточного побережья

С замком возиться пришлось долго, и каждый поскрип ключа раздавался так резко и далеко, что даже ворон взметнулся откуда-то снизу на березовый сук, с полотняным хрустом сложил там крылья и каркнул затем недовольно. Арсений Егорыч ткнул Фильку в грудь и прислушался, но в безлунном небе и на засыпанной снегами земле стояла тишайшая тишь.

Филька от отцовского толчка покачнулся, видать, Егорово да бабье доброхотство не пошло ему впрок. Может, еще где в суматохе снова к бутыли приложился? Арсений Егорыч принюхался к Фильке, ничего оглушающего не уловил, но остался при том мнении, что Филька захмеление свое пополнил. Душа Арсения Егорыча облилась горечью и желчью, но дознание пришлось отложить до более способного времени, так как не дремал за Цыганским болотом исправный автоматчик и более злободневные проблемы теребили ум.

Арсений Егорыч со злостью крутанул ключ, дужка замка распалась, и он втолкнул в притвор впереди себя Фильку, вошел следом, закрыл дверь и после недолгой возни заскорузлыми пальцами включил фонарик.

Внутри было холодно и сухо, пахло крысиным пометом, керосином и прелой полынью. Выдохся в ергуневской мельнице сложный живородный аромат свеженамолоченного зерна, теплой ржаной мучицы, намекающего на веселье ячменя и кисловатой овсяной дерти. Дух тут был как в старом склепе, откуда покойника вынесли и где владетелями стали пауки и серые крысы.

Вся нижняя половина притвора, где, бывало, перед зевом самотаски суетились с мешками мужики, была плотно заставлена разобранными частями зерноочистителей, сменными плоскими ситами для отделения отрубей, деталями шерстечесального и масложомного агрегатов. Какое богатство пребывало втуне! Арсений Егорыч даже в темноте зажмурился и постоял с закрытыми глазами. Потом нашарил фонариком зеленую канистру, показал ее Фильке, заставил поднести к двери, а сам поднялся по беззвучным ступеням наверх, к приемному ковшу.

Здесь все всплошную, поблескивая, словно барская сортовая мука, покрывал тонкий нежный иней, и Арсений Егорыч попробовал его с пальца на язык, шевельнул зерновой потрясок и немного испугался, когда руку с фонариком заметно потянуло к магнитам-уловителям.

Он посветил вдоль потряска, заглянул в жерло жерновов. Почти несношенная поверхность камня мигнула ему в ответ мелкими мерцающими зазубринками, и он, опускаясь, с одобрением и лаской погладил кованые обручи на жернове-бегуне — добротную работу Осипа Липкина. Осипова рачительная душа уже беседовала с седобородыми праотцами, а дело рук его, хотя и неподвижно, но внушительно, существовало в сей бренной юдоли, и Арсений Егорыч перекрестился на жернова, вспомнив про Осипа.

«Господи, господи, как же я без него-то мельницу запущу?»

Арсений Егорыч вздохнул, покосился на обильно умащенный тавотом регулятор, из-за которого ему когда-то придавило левую руку, скользнул взглядом по длинному, увешанному сосульками, уходящему в темноту горизонтальному валу, но до конца в том направлении, в колодец шлюза, где покоилось водяное колесо, досматривать не стал, будто навстречу ему мог выглянуть оттуда утопленник Ёкиш.

«Надо бы поведать о нем Егору, пока бабы не вытрепали. Для тебя, мол, для красных, берег, да вот грех вышел… Ничего, до лета бы дожить, кто ни то за харчи да за чисто серебро найдется Осипа заменить. Подпол в спальне вскрою, хозяйство оживлю… Деньги в любом деле пуще свежей крови».

Филька похрапывал на корточках у двери, мельница молчала, только хрустнули под валенком ссохшиеся крысиные палочки. Перво-наперво вымести это дело надо будет.

…Крыс одно время на Выселках развелось превеликое количество, будто пузырь какой лопнул, причем тогда уже, когда мельницу Арсений Егорыч закрыл и дорогу к ней засеял. Плодовитые крысиные выводки усадьбу наверняка бы на труху пустили и его бы со свету свели, если бы не Авдей. Приманки на них брат раскидывал, ловушки ставил, ядами травил, ружьем отпугивал — мало помогло, Крысы людей бояться разучились, кошку загрызли, скот тревожить начали, яйца куриные воровать. Собаку — и ту покусали. Тогда Арсений Егорыч по совету знахаря Лягкова стал подворье, как при чуме, болотным корнем на углах обкуривать да охапками бузины обкладывать. От усадьбы отлегло, так ведь и наружу носа не высунуть. Снова Авдей вступился, привез из района сроком до зимы длинноволосую собачонку, обрубок на коротких ножках, по имени Фокс. Плату за этого Фокса пришлось отдать немалую, поскольку хозяином ей был купцов Ражевых сторож Иван Копытов, по прозвищу Иван Хранитель, а цену за свои услуги Иван назначал сам. Однако и собачка себя окупила, крыс давила хлеще, чем хороший кот мышей, и настолько Арсению Егорычу запомнилась, что он, заведя себе снова беспомесного волкодава, назвал его Фоксом.

Крысиная напасть Арсения Егорыча тем напугала, что никак он не мог уразуметь, почему столько их вдруг расплодилось, когда мукомольство и всякий иной хлебный промысел, пропитание то есть, на Выселках иссякли. Серые хвосты до того ему в ту пору домерещились, что он и на людей нет-нет да и заглядывался, не змеится ли за кем по следу чешуйчатая плеть… рассудком, одним словом, едва не тронулся…

— Тьфу, — сказал мельнице Арсений Егорыч, — а все-таки наша взяла. И от хвостатых один мусор остался, и от Шишибаровых — голая пустынь, а мы, бог не выдаст, ищо поздравствуем… Вставай, Филька!

Филька спал, притулившись к стене, и Арсений Егорыч не отказал себе в небольшом нравоучении: стукнул Фильку валенком в бок да ослепил фонариком.

— Ты что жа отца родного так караулишь? Ты что жа это, а? Ну-кось бери кандейку, ну-кось, ну-кось! Взял? Успокойся, Филюшка, не серчай, и то правда, спать тянет, как-никак кромешная ночь кругом…

Полина в ту ночь засыпала, просыпалась одна в безлюдной постели, неясно было, чего больше накапливалось — сна или бессонницы, тихо, но непрерывно горела за дверью дорогая керосиновая лампа, Арсений Егорыч разговаривал там с Енькой и сыновьями, и позвякивало, вернее сказать — шелестело там оружие, которое чистил Егор.

Боже милостивый, знал бы Егор, как похож он был на ее мужа, и как похож он был на Женьку Седова, и как похож на неизвестного ей железнодорожного коменданта и на всех тех мужчин, которые встают не сами по себе, а по голосу подъема, даже если это простой домашний будильник, и перед порогом застегиваются аккуратно на все пуговицы, и уходят в мир, где взлетают монопланы и полуторабипланы, и трепещут свежие морские флаги, и режет глаза камуфлированное мелькание невозвратимых воинских эшелонов, и упругая свежесть мира остается в тех мужчинах даже тогда, когда они плачут, уходя с последним пистолетом в горящий город, или в разрубленном самолете низвергаются с небес в прохладное море, или даже отцепляют от себя обезумевших женщин на сухом от паровозной гари перроне… — гул войны, грохот разлада, свистящий звон зенитных гильз заглушают все их ласковые и матерные слова, уходят, удаляются они, забывая оглянуться, и только плечи их несгибаемые иногда промелькнут в клокочущей мешанине… да и то, если хорошо об этом поплачешь.