Борис Романов - Почта с восточного побережья

Или если еще вот, как Егора, вытолкнет их тебе навстречу лесная стужа и цепи серых солдат, частые, как гребень. С поводков впереди солдат рвутся автоматы, и разве автоматы лают хуже собак?.

Полина просыпалась. Арсений Егорыч повествовал смиренно:

— Я уж, Егорушка, ко встрече с богом готовился, да тут она змея — надёжа, козырь мой последний, заявилась, всю жизнь мою переборонила. Теперь жить хочу!.. Как увидел, что немец проклятый к ней лезет, ей-богу, чуть и его и ее топором не порешил! Да тут Филюшка успел… Не вышло партизанам гостинца…

Полина просыпалась. Егор спрашивал отца, устало, как спрашивает учитель заведомого второгодника:

— А родина как же?

— Егорушка, у русских — родина, у германцев — родина, а для хозяина дом его — родина, тута родились, тута и помрем…

— А власть Советская?

— Да разве я против нее? Совсем даже и нет! По справедливости, ничего она мне в ответ, конешно, да… Но я и с ружьем на кулаков, и мельницу колхозу, и германца для вас! Виноват я, что эдак вышло? Жена ведь она для меня перед богом! И Еньку куда денешь? Тоже ведь вроде не чужая… Семья у меня, бабы, ребенок будет, о них радеть должен… Егорушка, прошу я тебя, не впутывай ты меня эдак в войну! Когда будет подходящий момент, разве я растеряюсь? Да вот как Ёкиша этого!..

— Жаль. Я думал, убит он, сам голову его шевелил. Чья ж кровь-то была?

Полина просыпалась. Арсений Егорыч шептал жарко, как перед иконой:

— Дай жисть дожить по-людски, Егорушка!

— По-людски, тятя, дядя Авдей жизнь доживал, когда с одним парабеллумом против жандармской роты встал. Кстати, ведь он их и от Выселков отвел.

— Авдей всю жизнь воевал, — заплакал Арсений Егорыч, — но ты-то меня пошто? Инвалид я, а тут либо свои, либо германцы меня ни за понюшку застрелят! Ты и сам-то по лезвию ходишь.

Полина засыпала, но заснуть не могла даже тогда, когда Егор скомандовал за дверью:

— Ну ладно, отбой. Лампу пригаси. На сон — три часа. Если вдруг услышишь немцев — впускай в главные ворота. Я влево по заувею на речку уйду.

— Ордена-то… мне оставишь?

— Зачем? В кобуру их вместе с петлицами — и в тайник.

— Где жа?

— Есть у меня такой, с детства, в лесу…

— А то оставь, сохраню…

— Все, тятя, спать!

Храпел на печи пьяный Филька, усталое дыхание Егора слышалось тоже, только Ксении Андреевны, как обычно, будто и не существовало вовсе, да сам Арсений Егорыч ходил по дому, монотонно и тихо скользя по половицам, и Полине стало страшно, словно она слышала не живого своего хозяина во плоти, а домового.

Она, не дыша, завернулась в одеяло с головой, закаменела.

Спустя некоторое время Арсений Егорыч зашел в спальню, и она спиной почувствовала, как он глядит на нее, потом отодвигает Марьины герани, забирается с коленями на лавку и стоит долго, как на богомолье, упершись лбом в безлунную темноту за окном, на краю которой будто бы повис заплуталый комарик, и автоматных очередей не слышно, наверное, сменились у немцев часовые и новое указание им поступило…

И вот, пока Арсений Егорыч стоял на коленях у окна, Полина вдруг почему-то перестала его жалеть, и, когда он с шорохом сполз с лавки, чувство к нему перевернулось, грудь кольнуло так, как могло быть, когда видишь ужа: и знаешь, что эта желтоглазая змейка тебе безвредна, может быть, полезна даже, но приласкать, пригреть ее сверх сил, ведь не человек же это, а нечто первобытное, юркое, ночное, возникшее раньше человека, шипением вдруг обдаст — а где же оно, куда ускользнуло?

Полина совсем затвердела под одеялом, но Арсений Егорыч и не притронулся к ней, вышел на светлую половину, затем прошел тихо в сени. Егор там шевельнулся ему вслед. Полина сперва подумала, что Егору тоже не спится, но поняла, что это просто видит он некую цель, ради которой он уже будто и не человек, а заведенный механизм. Но ведь и он мог бы тоже, наверно, плакать, идя на смерть, как Вася когда-то… И, едва подумав об этом, Полина осознала, что линия фронта снова догнала ее и уже беззвучно рассекла Выселки и ей, может быть в последний раз, жизнь предоставила право выбора по душе, а не по принуждению встречных обстоятельств. Выбор состоял в том, чтобы остаться — и получить необременительное будущее без прошлого — или уйти — и тогда прошлое могло бы вернуться к ней все целиком, вместе с пережитым легкомыслием, страхом и стыдом.

Когда Арсений Егорыч вернулся в дом, Егор сказал ему ровным бодрствующим голосом:

— Ну, что не спишь, тятя? Подъем через пятнадцать минут.

— Плох караульщик у меня петух-то, постарел петька. Бывало бы уж третий клик выдал, а тут, гляжу, дремлет на насесте, хоб хны. Может, уж и пора?

— Часы у меня именные, точные, тятя…

— Нигде не гукнет… Только слышно, Егорушка, вроде как комарик звенит… Али в ухе что ни то?

— Это моторы на Ильиной горе. Немцы их на морозе на малом газу прогревают, сюда собираются…

— Ой, что говоришь?

— Это так, тятя. Сам же видел, как мы их на дороге погладили. Интересно им поглядеть на это, как ты думаешь?.. Ну так… Подъем! Полчаса на сборы! Ксения Андреевна, гимнастерку и рукавицы мои — первым делом в печь, керосином их спрысните, чтобы паленым-то не пахло. Портупея мне пока пригодится.

— Федька-то Шишибаров, когда скрывался, тоже тайник, видать, завел, — вдруг ляпнул Арсений Егорыч, — помнишь, я те рассказывал? Так у него сороки вытащили отцовскую ладанку, к мельнице на самую дорогу занесли, смотрю, клюют, балуются… Разве птицы монету ни то блестящую пуговку пропустят?

— Да… А знаешь что? Ты мне дай-ка шишибаровскую святынь.

— То ись как это?

— Разве ладанка мужику не к лицу?..

Арсений Егорыч снова зашел к себе в спальню, заперся, долго открывал, оглядываясь на Полину, нижние ящики дубового комода, тихо ругаясь, шарил там руками, наконец нашел, что требовалось, унес в горницу.

Полина сползла с постели, стала торопливо собирать бельишко.

— Ты чего, Пелагея? — тут же спросил Арсений Егорыч.

— Проститься, — ответила Полина, подталкивая рукою непослушное горло.

Она надела на себя все, что нашлось в спальне под руками, едва натянула поверх платья тесный Енькин жакет и вышла в светлицу, боясь лишний раз шевельнуться, чтобы не выстрелила по шву тесная одежда, стала в струнку у косяка.

Арсению Егорычу ее скованность понравилась, он даже ободрил ее:

— Чё ж ты, подойди к столу-то!

— Спасибо, — прошептала Полина, — я здесь…

Егор, одетый в отцовскую толстовку с узким ремешком и в отцовские подшитые валенки, сразу ставший как-то похожим на Арсения Егорыча, без передышки выпил кринку молока, последним кусочком хлеба промокнул губы, расстегнул ворот, надел через голову шишибаровскую ладанку, и Полина снова поняла, что все происходит правильно, и сама она тоже собирается стать правой, ибо застегивался Егор так, как она видела это множество раз мысленно и наяву, — приподымая подбородок и выравнивая рукою пуговичный ряд.