Борис Романов - Почта с восточного побережья

Егор управился с молоком, отодвинул от себя посуду, крошки со скатерти в ладонь смел, с ладони в рот кинул, и посуду после него бабам мыть не надо было — так она по-солдатски аккуратно, до глянца, обработана оказалась.

— Благодарю! — сказал Егор. — Курить я так и не приучился, тятя. Так что приступим сразу к делу.

— Какое там дело! Не куришь, спиртного не приемлешь. А по женской то ись линии как? Слыхано было, женился вроде?

— Было, тятя.

— Ну и чего же?

— Да так… Меня в командировку послали…

— Долго была эта командировка?

— Три года.

— Эва, чего уши насторожили? Стол не убран стоит! Дело вам до всего!.. Три года, Егорушка, это же цельная война… Орденов-то там нахватал?

— И там тоже.

— Н-да… Аттестат твой крепкое нам был подспорье. Только уж, бог дал, бог взял, с августа по нему, конешно дело, уж ни копейки. Немец-то, поди, Москву взял?

— Москву немец не взял и не возьмет, тятя. Ты найди-ка кусок ветошки, еще пакли клочок помягче, без ости, да и лучинку отщипни. Или веретенцо. Как, Ксения Андреевна?

В наступившем молчании едва уловимо пропульсировала за лесом короткая автоматная очередь.

— Видишь, напоминают, — усмехнулся Егор, — пора и мне пушку в порядок приводить. Так дайте, Ксения Андреевна, мне какой-нибудь тряпочки потоньше, посуше.

Он вытащил из гнезда кобуры протирку, вынул из кармана свой офицерский пистолетик, стал разбирать его на углу стола, на принесенном Енькой обрывке ситцевой, может быть еще материной, дореволюционной, кофтенки.

Арсений Егорыч придвинулся к сыну вместе с лампой.

— Далече палят-то? — спросил он, оглядываясь на женщин.

— У Ситенской вырубки.

— Верст пять будет, — понизил голос Арсений Егорыч. — А как же мы-то?

— Правды хочешь, тятя? — спросил Егор, снимая с пистолета затвор и проглядывая на свет лампы ствол. — Найди пакли-то, подзакоптился… Немцы будут здесь завтра.

— То ись как это?

— А так. Воюют они неплохо и по всем правилам. Ночью по неведомым лесам очертя голову они не полезут. Сегодня они уже и в Небылицах, и на Фалевских хуторах, и на Ситенской вырубке побывали. Сейчас кофе пьют, боеспособность восстанавливают, ну а с рассветом эту дорогу проверят. Да и пора им, сам подумай, на Выселки заглянуть. От Наволока вон одни головешки, а тут вермахтом и не пахло. Несправедливо. «Физелер-Шторх» пролетал вчера?

— Чиво такое?

— Ну, самолетик такой?

— Наведывалси…

— Ну вот… Слушай, нет ли у тебя ружейной смазки или машинного масла, надо бы тэтэшечку протереть, а?

Егор вылущил из обоймы два сиротливых, как цыплята, желтых патрончика, ветошкой по ним поерзал, на свет пощурился, поразглядывал, как уездный ювелир, бывало, попавшую под руку стекляшку, еще потер, покатал задумчиво по ладони.

— Ну и антиллерия у тя, генерал, — вздохнул Арсений Егорыч, слыша, как холодно потеют в валенках ноги, — у Авдея и то поболе было.

— Было… И у меня еще три обоймы есть… Так как насчет масла?

— Откуда тут быть энтому маслу? Графскую пищаль, как сосцы раздойной корове, сметаной мажу.

— А канистра-то в притворе, батюшко? — напомнила от печи Енька.

— Цыть! Чего ж ты молчишь, лихоимка! Запамятовал совсем! Филька! Ты где? Филька! Дрыхнешь? Точно. Я те подрыхну! Вставай, вставай, я те говорю! На мельницу сходи. На мельницу, за посудиной. Я вот те! За кандейкой, говорю! Ну, которую пушкари за коня оставили. Свели коня-то у меня, Егорушка, и пса верного пристрелили, да уж…

— Слышал, — неопределенно ответил Егор.

Филька вылупился на разобранный пистолет, замычал, закрутил головой, замахал ручищами.

— Что ты, Филипп! Спокойнее. Ну, спокойнее. Ничего не пойму.

— Чай, из такого же Фокса, друга его, уложили… Вот он и сдурел от пистоля… Дак, говоришь, правильно немцы воюют?

— Кое-что у них есть… Лес прочесывают развернутым строем, глубину строя выдерживают, как на параде. Офицер скомандует: «Форвертс!» — идут, молчит — стоят. Пулеметов, как и положено, — по одному на взвод. Ну и расстреливают тоже аккуратно. Слышал про Осипа Липкина?

— Как же не слышал! Я же вчерась Авдею два мешка хлеба отвалил.

— Да? Он сюда заходил? Когда?

— Вот те и когда! Ополдень заходил, револьвер, говорю, казал… Война, конечно, но мастеровых-то на́что бить?

— Ну, они же под новый порядок людей причесывают. А кто под гребенку не подходит — к стенке пули…

— А за тобой шли?

— И за мной тоже. Собак у них вчера не оказалось да лыжников, а то еще хуже было бы, — ответил Егор и покосился на всхлипнувшую Полину. — Что, мачеха, плачешь? Скоро мы их еще злее воевать научим… Только нашу злость им не превзойти, нет, духу не хватит. А пуля — это плохо, тятя.

Егор стал собирать пистолет. Детали крутились у него в горстях, и пистолет собирался быстро, будто сам собой, словно Егор его не собирал, а, как снежок, лепил. Последней появилась из нагрудного кармана обойма, нырнула в рукоять с тихим стуком, будто кто ложкой по зубам провел. Егор осмотрел две других, присвистнул:

— Задача такова: машинка пусть при мне посохнет, согреется, а то вся запотела… — Он обнажил светлые наручные часы, постучал, померил пальцем по циферблату. — В нашем распоряжении пять часов. Вы, Ксения Андреевна, прокалите мне, пожалуйста, на угольках, на чистой сковороде, пясточку соли покрупнее, чтобы керосин обезводить. Да, и налейте полчашки керосину. Невероятно, но факт: на рабочем оружии есть ржавчина, которую требуется убрать. Второе: найдите, пожалуйста, мне рубаху попроще и попросторнее и какие-нибудь посконные, брюки. Ясно? Ты, тятя, одевайся, пойдешь с Филиппом на мельницу за канистрой. Кстати, я там наследил немного… будет к лучшему, если вы мои следы затопчете… Немецкая жандармерия в следах разбирается. Вот. Ну, а я вас прикрою. Попутно рекогносцировку проведем. Фонарик, тятя, ты возьмешь, но светить будешь только внутри мельницы, при закрытых дверях. Вот, попробуй, сюда — горит, сюда — выключено.

Арсений Егорыч горестно обиделся на Егора за то, что заставил он отца среди ночи выбираться за ограду, карабкаться к мельнице, а сам в укрытии остался. Прикрыл — по воинскому уставу.

Взбираясь по глубокому Егоркину следу, угнетенно чувствовал себя Арсений Егорыч.

После первых радостных объятий, когда калитку заперли как следует, начало входить в душу его раздражающее беспокойство, тоска неминучая, оттого что сын, провонявший потом и порохом, воровски прибрел среди ночи, воевода без войска, и, вместо того чтобы просить у отца совести и защиты, взялся командовать, туды ни то сюды. Командир без полка! Досталось ему, видать, сегодня, коли на ходу сном его морит. Сколько верст по снегу просигал? Жалко все ж таки, родное семя… пал бы в лесу, и про могилку его никто бы не рассказал… Родное, конечно, семя, да уж отвеянное, в стороне прорастает. Ино б дело — усадьбу ему по смерти передать, чтобы в распыл не пошла… А на что ему усадьба? Да с такой войною он и пары годков не протянет, хо-хо, того гляди, отец сына переживет… Эва как! А Пелагея затяжелела, могу, значит, ударять еще… да… вот о чем надо думать! Вота где последний завет, вот где последний шанец! Вот уж где божий перст просветил! Только бы, господи прости, не загостился Егорка, под огонь не подвел… ни себя ведь, ни его не спасу… ушел бы! Герману родного сына не подаришь. Ушел бы за-ради бога! Неужли я-то не вывернусь?