Борис Романов - Почта с восточного побережья

— А что это?

— А поискаться! Волос у тебя длинный, в бане не была сколько. Чего краснеешь?

— Нет у меня этого…

— Да и верно, молодка. Вши от нищеты заводятся, а не от грязи… Я, бывало, проворная была. Как возьму ножичек, волосы перебираю, только лозготок идет. Девки головой у меня в коленях аж млеют, песни петь забывают… А! Все мы и впрямь кошки, кто ни погладь толком, так и мурлычем, сами о колено тремся!

— Ксения Андреевна!

— Заталдычила! Чего тебе Ксения Андреевна? Одевайся, молодка, чугунки помоги ворочать!

— Хорошо, Ксения Андреевна…

Енька ушла, Полина рассеянно стала одеваться.

Отблеск снега вливался в горницу сквозь герани, сизое небо высвечивало белые узоры на стеклах, и в преддверии крещенских морозов стояла снаружи тишина, только иногда, как сквозь вату, слышались скрежет лопаты на дворе и стук мерзлых комьев о бревна. Укладывая потуже волосы, Полина подошла к окошку, впервые обратила внимание на то, что цветочные листья расположены слишком близко к стеклу и чуть повяли от холода. Она отодвинула в сторонку один цветочник, когда где-то-недалеко хрустнул одинокий промерзлый сучок. Тишина словно бы споткнулась об него, несколько мгновений беззвучно накренялась, падала и вдруг рухнула, и даже эхо несколько раз откликнулось падению тишины.

Прошло, наверно, несколько минут, прежде чем ошеломленная Полина поняла, отчего исчезла тишина. А когда она поняла это и выскочила наружу, там уже стояли и Енька и мужики. Треском и грохотом занялась как раз та сторона леса, куда улетал вчера самолет, и гул войны тревожил, как надвигающаяся на ровном поле гроза, когда негде укрыться. Хотелось верить, что рассеется она раньше, чем достигнет тебя, а сами Выселки казались как раз тем единственным в поле деревом, в которое непременно ударит гром.

Перестрелка разворачивалась странно, наступало несколько мгновений непробудной тишины, затем снова быстро и неожиданно, даже как бы не всерьез, звучал одинокий пистолетный выстрел, и по этому знаку оружие заливалось, как свора на рычание зверя.

Битва помалу уходила вправо, к бывшим фалевским хуторам, и влево, в угол Цыганского болота, но Арсений Егорыч приказал женщинам заняться навозом, а сам с Филькой потащил по сугробам бревно, чтобы сделать дополнительный подпор к воротам. Полина жалостливо посмотрела, как он карабкается в снегу, размахивая негнущейся рукой, словно утопающий в болоте.

Полина с Енькой надели кацавейки и отправились вниз, на скотный двор. Полина принялась рубить секачом солому, а Енька стала перемешивать ее тонкими слоями с навозом для перепрева, однако обе они по очереди выходили на зады, чтобы сквозь стук Орсиного топора, подновлявшего запоры, послушать войну.

Незадолго до обеда ухнули далеко за Наволоком сразу три разрыва, и настала там тишина, но тогда усилилась пальба в Цыганском болоте и продолжалась до самой темноты. Слышно было, что бьются они там крепко, побоище несколько часов стояло на месте и только к вечеру поползло в глухомань, словно тень от солнца.

Обедать Арсений Егорыч не пришел, ладил весь день с Филькой засовы. Явился он к вечеру, тихий и потный, приволок с собой на зимнюю половину длинный еловый выдержанный хлыст, примерил комлем поперек матицы, крякнул довольно.

Енька ойкнула, заспешила к печному устью.

— Я вот те поохаю! — прикрикнул Арсений Егорыч. — Наохаешься, когда нянчить будешь!

— Нельзя этакую рань младенцу приданое справлять, заместо люльки гроб будет!

— Цыть, баба! Какое это приданое, кол еловый! Али зыбки Филькиной что ни то жалко стало? Я ведь евоную качку по сю пору сберег, а ты и не знала?

Енька молча сморкалась за печкой.

— Ты мне пошто молчишь? Про Полину-то заметила?

— Чего мне замечать? Поди, не я с ней живу, батюшко, а ты.

— Я вот те! — пригрозил Арсений Егорыч. — Хлыст тута обсохнет, кору с него обдеру — и до́йдя. И чтоб ни-ни Пелагее!

Когда появилась со двора Полина, нахохлившийся Арсений Егорыч хлебал щи, глядя как бы сквозь стены в гиблые просторы Цыганского болота, где все еще продолжался бой…

Когда на дворе стемнело, Арсений Егорыч, выйдя в очередной раз с дозором по усадьбе, послушал еле слышную далекую стрельбу и понял, что сражение закончилось, а стреляют там уже только для порядку, причем чувствовалось, немцы: очереди выхлопывались из автоматов в меру длинно и в меру экономно, и по интервалам их можно было проверять часы.

Наступившей ночи Арсений Егорыч решил не доверять, выволок с помощью Полины из нижнего ящика комода пищаль графа Палена, вычистил и смазал ее при свете коптилки топленым маслом. Оставшийся черный порох Арсений Егорыч разделил на два заряда под вицлебеновские пули, причем один заряд едва не смахнул со стола Филька, тащивший отца с мычанием из избы. Филька получил свое и завалился на печку, и Арсений Егорыч уже без помех осалил два войлочных пыжа, заколотил их потуже, усадил, как требовалось, пули и только тогда успокоился.

На ночь он еще раз с топором вышел наружу, проверил ограду и дом, послушал землю и небо. Дальние автоматные очереди звучали над землей, будто рюхи по льду, звезды в небе позванивали от мороза, лес вокруг стоял тесный, молчал среди звезд на отроге березы ворон, и Арсений Егорыч едва не упал, когда вдруг хриплый твердый мужской голос произнес с неба:

— Отопри заднюю калитку, тятя!

Егор-то, видать, с утра брился, потому что, когда обнялись у двери, Арсений Егорыч почувствовал, как щеку ему коротко царапнул Егоркин подбородок и сквозь густой дух пота и морозной гари шелохнулся городской аромат одеколона.

— Ох ты, гостюшко нежданный, — повторял он, защелкивая замок трясущимися руками, да все никак не мог установить куда надо свежевытесанную щеколду, пока Егор одним толчком не вдвинул ее на место.

— Укрепления у тебя, тятя, по всем правилам фортификации, — засмеялся он. — Как тут у вас?

— Пойдем в избу.

— Погоди.

Егор положил руку отцу на плечо, выпростал из мехового ворота голову, несколько минут слушал. Под рукой его Арсений Егорыч успокоился: исходила от сыновней руки мягкая сила, будто он не отца, а коня за холку держал.

На скотном дворе Арсений Егорыч вздрогнул, когда в спину ему ударил узкий луч холодного света.

— Прости, тятя, — заметил снизу его испуг Егор, — фонарик это, трофейный.

Арсений Егорыч выругался про себя и пожалел живность, которая встрепенулась на свету.

Егор быстро обвел фонариком углы, на мгновение задержался у лесенки на сеновал.

— Ты брось-ка мельтешить, — недовольно сказал Арсений Егорыч, — вытяни руку да иди за мной. Изба-то, поди, своя.

Но Егор продолжал идти сзади, посвечивая фонариком и держа другую руку в кармане полушубка. Поднявшись со двора в сени, он предупредил: